Неточные совпадения
Знакомый встретился и окликнул
его, но Левин даже не
узнал,
кто это был.
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не говорил об этом. И ни с
кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я
знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Теперь она верно
знала, что
он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с
кем она будет счастлива и
кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что
он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться;
ему нужно было
узнать, что за человек был тот,
кого она любила.
— Я не
знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с
кем говорю, — шутливо вставил
он, — есть что-то резкое. Что-то
они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
—
Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон,
зная, что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы не танцуете с княжной Щербацкой?
— А, ты так? — сказал
он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь,
кто это? — обратился
он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек.
Его, разумеется, преследует полиция, потому что
он не подлец.
— А эта женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех,
кто меня хочет
знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты
знаешь, с
кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Теперь она
знала всех
их, как
знают друг друга в уездном городе;
знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу;
знала их отношения друг к другу и к главному центру,
знала,
кто за
кого и как и чем держится, и
кто с
кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, и она избегала
его.
Старший брат был тоже недоволен меньшим.
Он не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или непорочная (
он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по
он знал, что это любовь ненравящаяся тем,
кому нужна нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры
его полка, бежали к
нему. К своему несчастию,
он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с
кем.
Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не
зная куда.
Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни
он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Она не интересовалась теми,
кого знала, чувствуя, что от
них ничего уже не будет нового.
— Может быть, — сказал
он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так, что, у
кого ни спроси, никто не
знает.
«После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я не
знаю законов и потому не
знаю, с
кем из родителей должен быть сын; но я беру
его с собой, потому что без
него я не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне
его».
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как
он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но
он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это
он знает и
знает, что я не в силах буду сделать этого».
—
Кто это идет? — сказал вдруг Вронский, указывая на шедших навстречу двух дам. — Может быть,
знают нас, — и
он поспешно направился, увлекая ее за собою, на боковую дорожку.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя
им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение
его голоса и
знают твердо, что, что бы
он ни говорил,
они не дадутся
ему в обман. В особенности чувствовал
он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак не
он, Резунов.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:
кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. — Как бы я желал
знать, о чем вы тогда думали. О важном?
Что же вы ответите
ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша!
кто сотворил всё, что прельщает меня в этом мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете
ему: «я не
знаю»?
— Я ничего не
знаю и
знать не хочу,
кто там и что. Я
знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к
нему, и я еду с мужем, чтобы…
Я не предполагаю отказа,
зная великодушие того, от
кого оно зависит.
Василий Лукич между тем, не понимавший сначала,
кто была эта дама, и
узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую
он не
знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли
ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог
знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах, были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с
ними тотчас же вошел в сношение.
— Итак, я продолжаю, — сказал
он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который
знает вперед, что дети
его и любимой
им женщины не будут
его, а чьи-то, кого-то того,
кто их ненавидит и
знать не хочет. Ведь это ужасно!
Все,
кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она не
знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был не тот, каким она любила
его и каким
он бывал в деревне.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот
он всегда на бильярде играет.
Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает
он раз, а швейцар наш… ты
знаешь, Василий? Ну, этот толстый.
Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у
него: «ну что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А
он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с
ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с
ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал
он и, вспомнив, что
он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне,
он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не
знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил
он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста
ему слова. И
он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту,
он знал, что все не только сомнения
его, но та невозможность по разуму верить, которую
он знал в себе, нисколько не мешают
ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с
его души. К
кому же
ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках
он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для
кого бы то ни было. Она заслужила
его, ты скажешь. Она
знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается?
Кому от этого лучше?
И
он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская
его, сказала: «Всё-таки ты увидишь
его.
Узнай подробно, где
он,
кто при
нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял, что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.
А
он знает меня так же мало, как
кто бы то ни было на свете
знает меня.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я
знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И
он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей
ему даже говорить с тем выражением, с которым
он хотел.
— А ты
знаешь, Костя, с
кем Сергей Иванович ехал сюда? — сказала Долли, оделив детей огурцами и медом. — С Вронским!
Он едет в Сербию.