Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся —
мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!
Он в одном месте своих записок сравнивает себя с человеком, томимым голодом, который «в изнеможении засыпает и видит пред собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче… но только проснулся,
мечта исчезает, остается удвоенный голод и отчаяние…» В другом месте Печорин себя спрашивает: «Отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?» Он сам полагает, — оттого что «душа его сжилась с бурями: и жаждет кипучей деятельности…» Но ведь он вечно недоволен своей борьбой, и сам же беспрестанно высказывает, что все свои дрянные дебоширства затевает потому только, что ничего лучшего не находит делать.
Неточные совпадения
Пустыня
исчезла; Софья, в
мечте его, была уже опять в своем кабинете, затянутая в свое платье, за сонатой Бетховена, и в трепете слушала шепот бедного, страстного Милари.
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и
исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна
мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые
мечты о Кавказе, все
исчезли и не возвращались более.
Где вы, тревожные заботы, суеты, // Сердец приятное волненье, // Боязни и надежд пременно ощущенье // И самолюбия
мечты? // Где зрителей восторг и удивленье, // Талантам истинным нельстивые хвалы, // Рукоплесканий гром, благодаренье, // Весельем искренним шумящие столы? //
Исчезло все… и пустота, смущенье. // Уныние на сердце налегло! // Зачем же цели достиженье, // Свершившись, — нам отрад не принесло?
Потери видны, приобретений нет; поднимаемся в какую-то изреженную среду, в какой-то мир бесплотных абстракций, важная торжественность кажется суровою холодностью; с каждым шагом уносишься более и более в это воздушное море — становится страшно просторно, тяжело дышать и безотрадно, берега отдаляются,
исчезают, — с ними
исчезают все образы, навеянные
мечтами, с которыми сжилось сердце; ужас объемлет душу: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate!