Неточные совпадения
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «
ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не
делал.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он
есть…
Ты знаешь,
что он
сделал…
— Может
быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии
делать свое дело, а мы с
тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого
едим устрицы….
— О моралист! Но
ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой
ты не можешь ей дать; а другая жертвует
тебе всем и ничего не требует.
Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это.
Ты говоришь,
что он с ней говорил об
тебе. Этого не
было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад
тебя видеть.
Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи,
что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как
ты живешь?
— Помни, Анна:
что ты для меня
сделала, я никогда не забуду. И помни,
что я любила и всегда
буду любить
тебя, как лучшего друга!
— Ну,
будет,
будет! И
тебе тяжело, я знаю.
Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная,
что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
—
Ты ведь не признаешь, чтобы можно
было любить калачи, когда
есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина.
Что ж
делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но на всё
есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но
ты его
сделал не так, как надо.
— Может
быть. Но
ты вспомни,
что я сказал
тебе. И еще: женщины все материальнее мужчин. Мы
делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, — там, по крайней мере,
есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может
быть, это утопия. Но допустим,
что можно
сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но у
тебя ничего нет…
―
Ты неправа и неправа, мой друг, ― сказал Вронский, стараясь успокоить ее. ― Но всё равно, не
будем о нем говорить. Расскажи мне,
что ты делала?
Что с
тобой?
Что такое эта болезнь и
что сказал доктор?
— Ну, скажи же, пожалуйста,
что ты делал за границей? где
был? — сказал Степан Аркадьич, когда мужик вышел.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать,
что, помимо наших родственных отношений,
ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к
тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои
были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь,
сделай это, приезжай к жене.
— Во всяком положении
есть выход, — сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. —
Было время, когда
ты хотел разорвать… Если
ты убедишься теперь,
что вы не можете
сделать взаимного счастия…
— Ну, так вот
что мы
сделаем:
ты поезжай в нашей карете за ним, а Сергей Иванович уже если бы
был так добр заехать, а потом послать.
— Вот,
ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую,
что мой долг
быть с мужем, когда он в горе, но
ты хочешь нарочно
сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
—
Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как я люблю
тебя и как готова всё для
тебя сделать; но я молчала, потому
что знала,
что не могу
тебе и Анне Аркадьевне
быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том,
что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то
было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для
чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я
тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если
ты не изменился. Отчего
ты не смотришь на меня?
— То
есть как
тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот
ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она
сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
—
Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, —
что он у меня в доме,
что он ничего неприличного собственно ведь не
сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен
быть любезен с ним.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно
быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот
чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник,
ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не
сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же
делать из него врага? Потом,
ты спрашиваешь Неведовского,
будет ли он баллотироваться. Это не делается.
Содержание
было то самое, как он ожидал, но форма
была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит,
что может
быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала
тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где
ты и
что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная,
что это
будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала,
что делать».
— Разумеется,
ты хотел остаться и остался.
Ты делаешь все,
что ты хочешь. Но зачем
ты говоришь мне это? Для
чего? — говорила она, всё более разгорячаясь. — Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но
ты хочешь
быть правым, и
будь прав.
— Ну, скажи,
что я должен
делать, чтобы
ты была покойна? Я всё готов
сделать для того, чтобы
ты была счастлива, — говорил он, тронутый ее отчаянием, —
чего же я не
сделаю, чтоб избавить
тебя от горя какого-то, как теперь, Анна! — сказал он.
— Ах, Алексей Александрович, ради Бога, не
будем делать рекриминаций!
Что прошло, то прошло, и
ты знаешь,
чего она желает и ждет, — развода.
И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки
ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял,
что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно
сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел,
что об этом и думать нечего, но всё-таки рад
был увидеть племянника.