Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой,
ты у меня проговоришься. Я
тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно
сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Да тут беда подсунулась:
Абрам Гордеич Ситников,
Господский управляющий,
Стал крепко докучать:
«
Ты писаная кралечка,
Ты наливная ягодка…»
— Отстань, бесстыдник! ягодка,
Да бору не того! —
Укланяла золовушку,
Сама нейду на барщину,
Так в избу прикатит!
В сарае, в риге спрячуся —
Свекровь оттуда вытащит:
«Эй, не шути с огнем!»
— Гони его, родимая,
По шее! — «А не хочешь
тыСолдаткой
быть?» Я к дедушке:
«
Что делать? Научи...
Скотинин. Суженого конем не объедешь, душенька!
Тебе на свое счастье грех пенять.
Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь
ты, то
сделаю,
что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Милон. Счастлив
ты, мой друг,
будучи в состоянии облегчать судьбу несчастных. Не знаю,
что мне
делать в горестном моем положении.
— Нужды нет,
что он парадов не
делает да с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков
было — и не приведи бог!
Содержание
было то самое, как он ожидал, но форма
была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит,
что может
быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала
тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где
ты и
что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная,
что это
будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала,
что делать».
— Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это.
Ты говоришь,
что он с ней говорил об
тебе. Этого не
было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать,
что, помимо наших родственных отношений,
ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к
тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои
были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь,
сделай это, приезжай к жене.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но на всё
есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но
ты его
сделал не так, как надо.
— Помни, Анна:
что ты для меня
сделала, я никогда не забуду. И помни,
что я любила и всегда
буду любить
тебя, как лучшего друга!
— О моралист! Но
ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой
ты не можешь ей дать; а другая жертвует
тебе всем и ничего не требует.
Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— Ну,
будет,
будет! И
тебе тяжело, я знаю.
Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная,
что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки
ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял,
что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно
сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел,
что об этом и думать нечего, но всё-таки рад
был увидеть племянника.
— Ах, Алексей Александрович, ради Бога, не
будем делать рекриминаций!
Что прошло, то прошло, и
ты знаешь,
чего она желает и ждет, — развода.
—
Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, —
что он у меня в доме,
что он ничего неприличного собственно ведь не
сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен
быть любезен с ним.
— Разумеется,
ты хотел остаться и остался.
Ты делаешь все,
что ты хочешь. Но зачем
ты говоришь мне это? Для
чего? — говорила она, всё более разгорячаясь. — Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но
ты хочешь
быть правым, и
будь прав.
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, — там, по крайней мере,
есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может
быть, это утопия. Но допустим,
что можно
сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но у
тебя ничего нет…
—
Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как я люблю
тебя и как готова всё для
тебя сделать; но я молчала, потому
что знала,
что не могу
тебе и Анне Аркадьевне
быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
—
Ты ведь не признаешь, чтобы можно
было любить калачи, когда
есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина.
Что ж
делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Может
быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии
делать свое дело, а мы с
тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого
едим устрицы….
— То
есть как
тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот
ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она
сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «
ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не
делал.
— Ну, скажи же, пожалуйста,
что ты делал за границей? где
был? — сказал Степан Аркадьич, когда мужик вышел.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он
есть…
Ты знаешь,
что он
сделал…
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том,
что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то
было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для
чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я
тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если
ты не изменился. Отчего
ты не смотришь на меня?
―
Ты неправа и неправа, мой друг, ― сказал Вронский, стараясь успокоить ее. ― Но всё равно, не
будем о нем говорить. Расскажи мне,
что ты делала?
Что с
тобой?
Что такое эта болезнь и
что сказал доктор?
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад
тебя видеть.
Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи,
что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как
ты живешь?
— Вот,
ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую,
что мой долг
быть с мужем, когда он в горе, но
ты хочешь нарочно
сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
— Во всяком положении
есть выход, — сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. —
Было время, когда
ты хотел разорвать… Если
ты убедишься теперь,
что вы не можете
сделать взаимного счастия…
— Может
быть. Но
ты вспомни,
что я сказал
тебе. И еще: женщины все материальнее мужчин. Мы
делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
— Ну, так вот
что мы
сделаем:
ты поезжай в нашей карете за ним, а Сергей Иванович уже если бы
был так добр заехать, а потом послать.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно
быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот
чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник,
ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не
сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же
делать из него врага? Потом,
ты спрашиваешь Неведовского,
будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— Ну, скажи,
что я должен
делать, чтобы
ты была покойна? Я всё готов
сделать для того, чтобы
ты была счастлива, — говорил он, тронутый ее отчаянием, —
чего же я не
сделаю, чтоб избавить
тебя от горя какого-то, как теперь, Анна! — сказал он.
— Нет, видел: она подняла твой стакан. Если б
был тут сторож, то он
сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно,
что ей стало
тебя жалко:
ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…
— Это я не могу понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает
что можно
сделать. Ведь это можно так завести,
что и общества другого у
тебя не
будет, как генералы да князья.
— Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович,
что это
ты делаешь! Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только,
что попался начальник не того…
Что ж это? Ведь если на это глядеть, тогда и в службе никто бы не остался. Образумься, образумься. Еще
есть время! Отринь гордость и самолюбье, поезжай и объяснись с ним!
Бедная Софья Ивановна не знала совершенно,
что ей
делать. Она чувствовала сама, между каких сильных огней себя поставила. Вот
тебе и похвасталась! Она бы готова
была исколоть за это иголками глупый язык.
Да
ты смотри себе под ноги, а не гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика
сделать достаточным да богатым, да чтобы
было у него время учиться по охоте своей, а не то
что с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает, с которого конца начинают!..
—
Что ж, душа моя, — сказал Собакевич, — если б я сам это
делал, но я
тебе прямо в глаза скажу,
что я гадостей не стану
есть.
«Я?» — «Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать». —
«Но куча
будет там народу
И всякого такого сброду…» —
«И, никого, уверен я!
Кто
будет там? своя семья.
Поедем,
сделай одолженье!
Ну,
что ж?» — «Согласен». — «Как
ты мил!»
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
— Ах,
что ты со мной
сделала! — сказал папа, улыбаясь и приставив руку ко рту с той стороны, с которой сидела Мими. (Когда он это
делал, я всегда слушал с напряженным вниманием, ожидая чего-нибудь смешного.) — Зачем
ты мне напомнила об его ногах? я посмотрел и теперь ничего
есть не
буду.
— Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал,
ты вырастешь. Потом…
Что говорить? — это
будет, и кончено.
Что бы
ты тогда
сделала?
— Нет, не сказал… словами; но она многое поняла. Она слышала ночью, как
ты бредила. Я уверен,
что она уже половину понимает. Я, может
быть, дурно
сделал,
что заходил. Уж и не знаю, для
чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил,
что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь
ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, —
что парень чист, да ведь
что ж
делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в
чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой!
Ты наврал! Я надумался:
ты наврал! Ну какой это подвох?
Ты говоришь,
что вопрос о работниках
был подвох? Раскуси: ну если б это
ты сделал, мог ли б
ты проговориться,
что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
Катерина. Ну, прости меня! Не хотела я
тебе зла
сделать; да в себе не вольна
была.
Что говорила,
что делала, себя не помнила.
Катерина. Не жалеешь
ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да
что делать, коли из головы нейдет. Об
чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли
ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я
было из дому ушла.
Кабанов. Ну, да. Она-то всему и причина. А я за
что погибаю, скажи
ты мне на милость? Я вот зашел к Дикуму, ну,
выпили; думал — легче
будет; нет, хуже, Кулигин! Уж
что жена против меня
сделала! Уж хуже нельзя…
Кабанов. Кто ее знает. Говорят, с Кудряшом с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо сказать,
что от маменьки; потому стала ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте, говорит, хуже
будет!» Вот так и вышло.
Что ж мне теперь
делать, скажи
ты мне! Научи
ты меня, как мне жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на радость,
что ль, иду?
Варвара.
Ты какая-то мудреная, Бог с
тобой! А по-моему:
делай,
что хочешь, только бы шито да крыто
было.