Неточные совпадения
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно,
что нельзя там быть, и думаешь: «Когда
же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о
чем, так задумаешься,
что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо
же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), — ты принесешь мне и нынешним
же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим,
что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так
же.) Этот
же конверт с деньгами ты передашь от меня по адресу.
Должно быть, заметив,
что я прочел то,
чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий
же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.
Володя учился порядочно; я
же так был расстроен,
что решительно ничего не мог делать.
a тут-то, как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом — только
что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«Ешьте
же с хлебом», «Как вы держите вилку?» (фр.)] «И какое ей до нас дело! — подумаешь.
— А! вот
что! — сказал папа. — Почем
же он знает,
что я хочу наказывать этого охотника? Ты знаешь, я вообще не большой охотник до этих господ, — продолжал он по-французски, — но этот особенно мне не нравится и должен быть…
Начались разговоры о том,
что Володя поедет на охотничьей лошади, о том, как стыдно,
что Любочка тише бегает,
чем Катенька, о том,
что интересно было бы посмотреть вериги Гриши, и т. д.; о том
же,
что мы расстаемся, ни слова не было сказано.
На лошади
же он был очень хорош — точно большой. Обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо,
что мне было завидно, — особенно потому,
что, сколько я мог судить по тени, я далеко не имел такого прекрасного вида.
Я заметил ему это; но он отвечал,
что оттого,
что мы будем больше или меньше махать руками, мы ничего не выиграем и не проиграем и все
же далеко не уедем.
На людей нынешнего века он смотрел презрительно, и взгляд этот происходил столько
же от врожденной гордости, сколько от тайной досады за то,
что в наш век он не мог иметь ни того влияния, ни тех успехов, которые имел в свой.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил,
что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот
же поступок рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.
Мне казалось,
что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то,
что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда
же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем
же трогательным голосом и с теми
же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так
что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя,
что творить… научи мя,
что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас
же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Когда Наталья Савишна увидала,
что я распустил слюни, она тотчас
же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы отплатить дерзкой Наталье за нанесенное мне оскорбление.
Вошел Фока и точно тем
же голосом, которым он докладывал «кушать готово», остановившись у притолоки, сказал: «Лошади готовы». Я заметил,
что maman вздрогнула и побледнела при этом известии, как будто оно было для нее неожиданно.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!» — сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman с тою
же мыслью подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро,
что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я
же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле,
что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль,
что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Когда нам объявили,
что скоро будут именины бабушки и
что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову написать ей стихи на этот случай, и я тотчас
же прибрал два стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
— Ну, покажи
же, Николенька,
что у тебя — коробочка или рисованье? — сказал мне папа.
Все это прекрасно! — продолжала бабушка таким тоном, который ясно доказывал,
что она вовсе не находила, чтобы это было прекрасно, — мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое
же им могли дать воспитание в деревне?..
Он уверил ее,
что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, — она поверила; скажи он ей,
что детей нужно сечь, так
же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения.
Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому,
что лицо его имело надменное выражение, или потому,
что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или,
что вернее всего, потому,
что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько
же страху, сколько и любви.
Все находили,
что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою,
что невольно привык делать то
же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза,
что я ими хлопаю, как филин.
Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я
же, как ни желал высказать ему все,
что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу,
что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда
же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать.
Иленька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то
же, отказывался, говоря,
что у него совсем нет силы.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно,
что Сережа тотчас
же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог только выговорить...
Судя по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по яркому освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид всем уже мне давно знакомым предметам в гостиной и зале, и в особенности судя по тому,
что недаром
же прислал князь Иван Иваныч свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к вечеру.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню,
что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда
же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас
же и кончилась: он ушел к большим, а я, не смея следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому,
что говорила Валахина с дочерью.
—
Что с тобой делать? Иди
же, танцуй… вот тебе и кавалер, — сказала она, указывая на меня.
Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то
же время разлюбить и полюбить — значит полюбить вдвое сильнее,
чем прежде.
Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я видел ее так
же ясно, как час тому назад; я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому
что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и объявил,
что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас
же обратилась к матушке.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали,
что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось,
что они первые дают нам его, точно так
же, как обыкновенно торопятся только
что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
Долго еще говорила она в том
же роде, и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того,
что она говорила, верил ей совершенно.
Наталья
же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием,
что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке.