Неточные совпадения
Самое обычное явление, например, в научном
мире — слышать и читать рассуждения о происхождении
жизни из игры физических, механических сил.
Но мне скажут: наука и не ставит себе задачей исследования всей совокупности
жизни (включая в нее волю, желание блага и душевный
мир); она только делает отвлечение от понятия
жизни тех явлений, которые подлежат ее опытным исследованиям.
И, поняв это, человек невольно делает то соображение, что если это так, — а он знает, что это несомненно так, — то не одно и не десяток существ, а все бесчисленные существа
мира, для достижения каждое своей цели, всякую минуту готовы уничтожить его самого, — того, для которого одного и существует
жизнь.
Человек видит, что он, его личность — то, в чем одном он чувствует
жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться, — со всем
миром; что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать
жизнь, которую нельзя удержать.
То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что — ему кажется — одно живет по настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости, черви — не он; а то, что для него не нужно, не важно, что он не чувствует живущим, весь этот
мир борющихся и сменяющихся существ, то и есть настоящая
жизнь, то останется и будет жить вечно.
А так как положение в
мире всех людей одинаково, и потому одинаково для всякого человека противоречие его стремления к своему личному благу и сознания невозможности его, то одинаковы, по существу, и все определения истинного блага и потому истинной
жизни, открытые людям величайшими умами человечества.
И те и другие лжеучители, несмотря на то, что учения и тех и других основаны на одном и том же грубом непонимании основного противоречия человеческой
жизни, всегда враждовали и враждуют между собой. Оба учения эти царствуют в нашем
мире и, враждуя друг с другом, наполняют
мир своими спорами, — этими самыми спорами скрывая от людей те определения
жизни, открывающие путь к истинному благу людей, которые уже за тысячи лет даны человечеству.
Жизнь настоящая — зло, и объяснение этого зла в прошедшем — в появлении
мира и человека; исправление же существующего зла — в будущем, за гробом.
Ни учение фарисеев, объясняющее тайны небесной
жизни, ни учение книжников, исследующее происхождение
миров и человека, и делающее заключение о будущей судьбе их, не дает такого руководства поступков.
Прорезываем горы, облетаем
мир; электричество, микроскопы, телефоны, войны, парламент, филантропия, борьба партий, университеты, ученые общества, музеи… это ли не
жизнь?
Воспитавшись и выросши в ложных учениях нашего
мира, утвердивших его в уверенности, что
жизнь его есть не что иное, как его личное существование, начавшееся с его рождением, человеку кажется, что он жил, когда был младенцем, ребенком; потом ему кажется, что он не переставая жил, будучи юношей и возмужалым человеком.
Пробуждение человека к его истинной, свойственной ему
жизни происходит в нашем
мире с таким болезненным напряжением только от того, что ложное учение
мира старается убедить людей в том, что призрак
жизни есть сама
жизнь и что проявление истинной
жизни есть нарушение ее.
С людьми в нашем
мире, вступающими в истинную
жизнь, случается нечто подобное тому, что бы было с девушкой, от которой были бы скрыты свойства женщины. Почувствовав признаки половой зрелости, такая девушка приняла бы то состояние, которое призывает ее к будущей семейной
жизни, с обязанностями и радостями матери, за болезненное и неестественное состояние, которое привело бы ее в отчаяние. Подобное же отчаяние испытывают люди нашего
мира при первых признаках пробуждения к истинной человеческой
жизни.
Происходит нечто подобное тому, что происходит в вещественном
мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо родиться, а потому, что он созрел, и ему нельзя продолжать прежнее существование; он должен отдаться новой
жизни не столько потому, что новая
жизнь зовет его, сколько потому, что уничтожена возможность прежнего существования.
И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей
жизни, есть тот же закон, по которому совершаются и все внешние явления
мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот закон как то, что мы сами должны совершать, — во внешних же явлениях как то, что совершается по этому закону без нашего участия.
Вместо того, чтобы изучать тот закон, которому, для достижения своего блага, должна быть подчинена животная личность человека, и, только познав этот закон, на основании его изучать все остальные явления
мира, ложное познание направляет свои усилия на изучение только блага и существования животной личности человека, без всякого отношения к главному предмету знания, — подчинению этой животной личности человека закону разума, для достижения блага истинной
жизни.
Наше знание о
мире вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму. Если мы знаем
жизнь животного, то только потому, что мы и в животном видим стремление к благу и необходимость подчинения закону разума, который в нем представляется законом организма.
Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага личности есть подвиг, достоинство человека. Отречение от блага личности — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие
жизни человека. В то же время, как человек сознает себя личностью, отделенной от всего
мира, он познает и другие личности отделенными от всего
мира, и их связь между собою, и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое могло бы удовлетворять его разумное сознание.
Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит человеку, что при том устройстве
мира, которое он видит из своей личности, ему, его личности, блага быть не может.
Жизнь его есть желание блага себе, именно себе, и он видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желанием этого невозможного блага, — блага только себе.
Проходят века, и загадка о благе
жизни человека остается для большинства людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали ее, — кажется, что они давно уже знали, но только забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего
мира.
Глядя на
мир из своего представления о
жизни, как стремления к личному благу, человек видел в
мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга.
Но стоит человеку признать свою
жизнь в стремлении к благу других, чтобы увидать в
мире совсем другое: увидать рядом с случайными явлениями борьбы существ постоянное взаимное служение друг другу этих существ, — служение, без которого немыслимо существование
мира.
Знаю более того, — знаю, что такая
жизнь есть
жизнь и благо, и для человека, и для всего
мира.
Знаю, что при прежнем взгляде на
мир,
жизнь моя и всего существующего была злом и бессмыслицей; при этом же взгляде она является осуществлением того закона разума, который вложен в человека.
Человек не может не видеть в истории, что движение общей
жизни не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а напротив в уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы; что движение
жизни только в том, что
мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму приходит всё более к согласию и единству.
Человек видит, что то самое, что он допустил только по требованиям разума, то самое и совершается действительно в
мире и подтверждается прошедшею
жизнью человечества.
И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство — всё, казалось бы, убеждает человека в справедливости такого понимания
жизни; но человеку, воспитанному в учении
мира, всё-таки кажется, что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства не может быть законом его
жизни.
«Не бороться с другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей
жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» — говорят с полною уверенностью образованные люди нашего
мира.
Индеец этот понял то, что в
жизни личности и
жизни разумной есть противоречие, и разрешает его, как умеет; люди же нашего образованного
мира не только не поняли этого противоречия, но даже и не верят тому, что оно есть.
Положение о том, что
жизнь человеческая не есть существование личности человека, добытое тысячелетним духовным трудом всего человечества, — положение это для человека (не животного) стало в нравственном
мире не только такой же, но гораздо более несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и законы тяготения.
Попытки восстановления допотопного дикого взгляда на
жизнь, как на личное существование, которыми занята так называемая наука нашего европейского
мира, только очевиднее показывают рост разумного сознания человечества, показывают до очевидности, как выросло уже человечество из своего детского платья.
Как ни старается человек, воспитанный в нашем
мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем разумном я, он не чувствует в этом я стремления к
жизни, которое он чувствует в своей животной личности. Разумное я как будто созерцает
жизнь, но не живет само и не имеет влечения к
жизни. Разумное я не чувствует стремления к
жизни, а животное я должно страдать, и потому остается одно — избавиться от
жизни.
И потому приносит величайшее зло
миру и так восхваляемая любовь к женщине, к детям, к друзьям, не говоря уже о любви к науке, к искусству, к отечеству, которая есть ничто иное, как предпочтение на время известных условий животной
жизни другим.
Только тот, кто не только понял, но
жизнью познал то, что «сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня, сбережет её», — только кто понял, что любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в
мире сем сохранит её в
жизнь вечную, только тот познает истинную любовь.
Благо
жизни такого человека в любви, как благо растения в свете, и потому, как ничем незакрытое, растение не может спрашивать и не спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорош ли свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который есть в
мире, и тянется к нему, — так и отрекшийся от блага личности человек не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого от других людей и каким любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем та, которая заявляет требования, — а отдает себя, свое существование той любви, которая доступна ему и есть перед ним.
Любовь по учению Христа есть сама
жизнь; но не
жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но
жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть последствие известной деятельности; а это есть сама радостная деятельность
жизни, которая со всех сторон окружает нас, и которую мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения
мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас возможности испытывать ее.
«Нет смерти», говорили все великие учители
мира, и то же говорят, и
жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл
жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие
жизни, не могут не бояться смерти. Они видят её и верят в неё.
Первый ложный взгляд, понимающий
жизнь, как видимые явления в теле от рождения и до смерти, столь же древен, как и
мир.
Если я в каждую минуту
жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое? я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к
миру своим совершенно особенным образом.
То же, что я еще не различаю в каждом из этих существ его особенного отношения к
миру, не доказывает того, чтобы его не было, а только то, что то особенное отношение к
миру, которое составляет
жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к
миру, в котором нахожусь я, и что потому я еще не понял его, как понял Сильвио Пеллико своего отдельного паука.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем
мире, есть то особенное отношение к
миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие существа, находящиеся в своем особенном отношении к
миру. Мое же особенное отношение к
миру установилось не в этой
жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний.
И потому уничтожение тела и сознания не может служить признаком уничтожения моего особенного отношения к
миру, которое началось и возникло не в этой
жизни.
Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что соединявшее все мои сознания в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к
миру, составляющее именно меня, особенного меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей
жизни.
В этой и только в этой вневременной и внепространственной основе моего особенного отношения к
миру, соединяющей все памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне
жизни (как это говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем), — в ней-то, в этой основе, в особенном моем отношении к
миру и есть то особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится с плотской смертью.
Да ведь то, на чем происходят все эти перемены, — особенное отношение к
миру, — то, в чем состоит сознание истинной
жизни, началось не с рождения тела, а вне тела и вне времени.
Жизнь мы не можем понимать иначе, как известное отношение к
миру: так мы понимаем
жизнь в себе и так же мы ее понимаем и в других существах.
Но в себе мы понимаем
жизнь не только как раз существующее отношение к
миру, но и как установление нового отношения к
миру через большее и большее подчинение животной личности разуму, и проявление большей степени любви.
Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою
жизнь в установлении разумного отношения к
миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование.
Жизнь есть неперестающее движение, а оставаясь в том же отношении к
миру, оставаясь на той степени любви, с которой он вступил в
жизнь, он чувствует остановку ее, и ему представляется смерть.
Свое особенное отношение к
миру, любовь к одному и нелюбовь к другому, такому человеку представляется только одним из условий его существования; и единственное дело
жизни, установление нового отношения к
миру, увеличение любви, представляется ему делом не нужным.