Неточные совпадения
Его выписал большой
барин, который сам терпеть не мог музыки, но держал оркестр из чванства.
Лемм прожил у
него лет семь в качестве капельмейстера и отошел от
него с пустыми руками:
барин разорился, хотел дать
ему на себя вексель, но впоследствии отказал
ему и в этом, — словом, не заплатил
ему ни копейки.
В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастие: побывал у различных
господ, жил и в Москве, и в губернских городах, терпел и сносил многое, узнал нищету, бился, как рыба об лед; но мысль о возвращении на родину не покидала
его среди всех бедствий, которым
он подвергался; она только одна
его и поддерживала.
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил какой-то незнакомый
ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись
ему (
он кланялся всем новым лицам в городе О…; от знакомых
он отворачивался на улице — такое уж
он положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел
ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
Но, однако, что это я так раскудахталась; только
господину Паншину (она никогда не называла
его, как следовало, Паншиным) рассуждать помешала.
Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила
его своим наследником (без этого отец бы
его не отпустил); одевала
его, как куклу, нанимала
ему всякого рода учителей, приставила к
нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на
его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый
господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
— Скажите, пожалуйста, — начал опять Лаврецкий, — мне Марья Дмитриевна сейчас говорила об этом… как бишь
его?.. Паншине. Что это за
господин?
— Кажется,
он ей нравится, а впрочем,
господь ее ведает! Чужая душа, ты знаешь, темный лес, а девичья и подавно. Вот и Шурочкину душу — поди, разбери! Зачем она прячется, а не уходит, с тех пор как ты пришел?
Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив ноги на последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно дернув кверху кожу, и, помогая
барину спуститься на землю, поцеловал у
него руку.
Антон дольше всех остался на ногах;
он долго шептался с Апраксеей, охал вполголоса, раза два перекрестился;
они оба не ожидали, чтобы
барин поселился у
них в Васильевском, когда у
него под боком было такое славное именье с отлично устроенной усадьбой;
они и не подозревали, что самая эта усадьба была противна Лаврецкому; она возбуждала в
нем тягостные воспоминания.
Также рассказывал Антон много о своей госпоже, Глафире Петровне: какие
они были рассудительные и бережливые; как некоторый
господин, молодой сосед, подделывался было к
ним, часто стал наезжать, и как
они для
него изволили даже надевать свой праздничный чепец с лентами цвету массака, и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на
господина соседа за неприличный вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» — приказали
ему от дому отказать, и как
они тогда же приказали, чтоб все после
их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу.
Старинных бумаг и любопытных документов, на которые рассчитывал Лаврецкий, не оказалось никаких, кроме одной ветхой книжки, в которую дедушка
его, Петр Андреич, вписывал — то «Празднование в городе Санкт-Петербурге замирения, заключенного с Турецкой империей
его сиятельством князем Александр Александровичем Прозоровским»; то рецепт грудного декохтас примечанием: «Сие наставление дано генеральше Прасковье Федоровне Салтыковой от протопресвитера церкви Живоначальныя троицы Феодора Авксентьевича»; то политическую новость следующего рода: «О тиграх французах что-то замолкло», — и тут же рядом: «В Московских ведомостях показано, что скончался
господин премиер-маиор Михаил Петрович Колычев.
Бывало, кто даже из
господ вздумает
им перечить, так
они только посмотрят на
него да скажут: „Мелко плаваешь“, — самое это у
них было любимое слово.
— А по случаю бракосочетания
господина Паншина с Лизой. Заметили ли вы, как
он вчера за ней ухаживал? Кажется, у
них уже все идет на лад.
Давно небывалое появление гостей в Васильевском и встревожило и обрадовало старика;
ему было приятно видеть, что с
его барином хорошие
господа знаются.
— Об одном только прошу я вас, — промолвил
он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что я вам сказал. Если б даже вы не поверили мне, если б вы решились на брак по рассудку, — и в таком случае не за
господина Паншина вам выходить:
он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?
Агафью все в доме очень уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах, словно
их вместе с старым
барином в землю похоронили.
Он рассказал Лаврецкому, как Глафира Петровна перед смертью сама себя за руку укусила, — и, помолчав, сказал со вздохом: «Всяк человек, барин-батюшка, сам себе на съедение предан».
Старик Антон заметил, что
барину не по себе; вдохнувши несколько раз за дверью да несколько раз на пороге,
он решился подойти к
нему, посоветовал
ему напиться чего-нибудь тепленького.