Неточные совпадения
Смотри же, Вася, — продолжал
он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи:
барина везешь.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с
барином на охоту, носил
его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без
него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
В течение дня
он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за
барином наблюдал, как за ребенком.
— Послушай-ка, Хорь, — говорил я
ему, — отчего ты не откупишься от своего
барина?
— Давно. Я к ее
господам прежде хаживал.
Их усадьба отселева недалече.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за
ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего
господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
В Светлое воскресенье с
ним христосовались, но
он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил
его, задыхаясь и моргая, молодым
господам или даже самой барыне.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с
господами за одним столом кушать захотел, так и велели
их сиятельство прогнать
его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
Молодые
господа прежних порядков не любят: я
их хвалю…
И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется
им барин, и смотрит приветливо, — а животы у
них от страху так и подводит.
— Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое, Бог с
ним, окладистое, даром что молод… А впрочем,
Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
Она бы и откупиться готова, и
барину говорила, да
он никакого решенья не объявляет.
— А у прежнего
барина, у Афанасия Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди. Льгов-то
он купил, Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.
— Стало быть, ничего, можно, коли
барин приказал. Да
он, благо, скоро умер, — меня в деревню и вернули.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого
барина видали — покойного
барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет.
Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет
его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!» И как утонул,
Господь знает.
— Не для того ты убил
его,
барин: станешь ты
его есть! Ты
его для потехи своей убил.
— Живу, как
Господь велит, — промолвил
он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
— Нет, недавно: года четыре. При старом
барине мы всё жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый
барин у нас был кроткая душа, смиренник, царство
ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
—
Барин, а
барин, — заговорил
он, — ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в
его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо
его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого
барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…
Староста сперва проворно соскочил с лошади, поклонился
барину в пояс, промолвил: «Здравствуйте, батюшка Аркадий Павлыч», — потом приподнял голову, встряхнулся и доложил, что Софрон отправился в Перов, но что за
ним уже послали.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел
он опять… — Да помилуйте вы меня… да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно
Господу Богу молимся… Земли, конечно, маловато…
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут
он приблизился, разводя руками, к
господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело на нашей земле оказалось.
Говорил
он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза
барину, отвечал складно и дельно.
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая неприятность ожидала и
его и
барина на этой последней прогулке,
он, вероятно, остался бы с нами дома.
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает, так
ему что? Да, поди ты, — прибавил
он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет,
он тебя… да, поди-ка… Нет уж,
он тебя вот как, того…
— А! ну, позови
его. Постой, постой… Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то
барин, спит все или проснулся.
— Барыня приказала, — продолжал
он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и
господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
— Вот и соврал, — перебил
его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку
господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.
«Вот мы и дома,
барин», — промолвил
он спокойным голосом.
— Посвети
барину, — сказал
он ей, — а я ваши дрожки под навес поставлю.
— Вы, чай,
барин, — начал
он, — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…
— Э, полноте,
барин, — перебил
он меня с досадой, — не извольте только сказывать. Да уж я лучше вас провожу, — прибавил
он. — Знать, дождика-то вам не переждать…
«
Господа, — говорит
он обыкновенно приступающим к
нему дворянам, и говорит голосом, исполненным покровительства и самостоятельности, — много благодарен за честь; но я решился посвятить свой досуг уединению».
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (
Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у
них отнял и сажалки, что ли, там у
них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли
барин — так
барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
(Половой, длинный и сухопарый малый, лет двадцати, со сладким носовым тенором, уже успел мне сообщить, что
их сиятельство, князь Н., ремонтер ***го полка, остановился у
них в трактире, что много других
господ наехало, что по вечерам цыгане поют и пана Твардовского дают на театре, что кони, дескать, в цене, — впрочем, хорошие приведены кони.)
Господин Хлопаков обладает уменьем подделываться к богатым петербургским шалунам, курит, пьет и в карты играет с
ними, говорит
им «ты».
Сердцем
его тоже
Господь наделил добрейшим: плакал
он и восторгался легко; сверх того пылал бескорыстной страстью к искусству, и уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду сказать, решительно ничего не смыслил.
— Батюшка, — заговорил
он едва внятно, — за попом… послать… прикажите…
Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят-то не распустил.
— Нет, брат, спасибо, — промолвил
он, — все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
— А кому начать? — спросил
он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
Дикий-Барин посмотрел на
него исподлобья. Обалдуй слабо пискнул, замялся, глянул куда-то в потолок, повел плечами и умолк.
— Ну, ну, не «циркай» [Циркают ястреба, когда
они чего-нибудь испугаются. — Примеч. авт.]! — презрительно заметил Дикий-Барин. — Начинай, — продолжал
он, качнув головой на рядчика.
Правда, обходились с
ним презрительно, но укрощать
его нелепые порывы умел один Дикий-Барин.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то
он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
Дикий-Барин (так
его прозвали; настоящее же
его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе;
ему повиновались тотчас и с охотой, хотя
он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях;
ему недоставало поддержки хора; наконец, при одном особенно удачном переходе, заставившем улыбнуться самого Дикого-Барина, Обалдуй не выдержал и вскрикнул от удовольствия.
Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд
его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.