Неточные совпадения
Водились за
ним, правда, некоторые слабости:
он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому,
с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к
его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям
его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
В первый же день моего знакомства
с г. Полутыкиным
он пригласил меня на ночь к себе.
Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал
с улыбкой на нас поглядывать.
С тех пор Хорем
его и прозвали.
Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось
с первого взгляда.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил
с барином на охоту, носил
его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без
него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
— Самовар тебе готов, — сказал
он мне
с улыбкой, — пойдем чай пить.
Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из
его невесток, принесла горшок
с молоком. Все
его сыновья поочередно входили в избу.
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу
с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал
он для своего друга, Хоря. Старик радушно
его приветствовал. Я
с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Я
с удовольствием слушал
их и наблюдал за
ними.
Хорь при мне попросил
его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч
с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.
У мужика овес только что скошен, стало быть заплатить есть чем;
он идет
с купцом в кабак и там уже расплачивается.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние;
их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов,
с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для
их же пользы, поколотить
их.
Жена
его, старая и сварливая, целый день не сходила
с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.
Калиныч
с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем
его маленькие глазки исчезали совершенно.
Он бы легко мог на деньги, вырученные
им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством,
с каким
он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
Ружье у
него было одноствольное,
с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко «отдавать», отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой.
Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над
его наружностью; но все эти насмешки и даже удары Валетка переносил
с удивительным хладнокровием.
Особенное удовольствие доставлял
он поварам, которые тотчас отрывались от дела и
с криком и бранью пускались за
ним в погоню, когда
он, по слабости, свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни.
На охоте
он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал
его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда
он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к
ним такие мудреные приправы, что гости большей частью
с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать
их никак не решаются.
Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго — и все-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый,
с ружьем и
с собакой.
И пойдет Ермолай
с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон
его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею
ему намнет: не беспокой-де честных людей.
Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился
с ней жестоко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид — и бедная
его жена не знала, чем угодить
ему, трепетала от
его взгляда, на последнюю копейку покупала
ему вина и подобострастно покрывала
его своим тулупом, когда
он, величественно развалясь на печи, засыпал богатырским сном.
Арина вернулась
с небольшим графинчиком и стаканом. Ермолай привстал, перекрестился и выпил духом. «Люблю!» — прибавил
он.
Наружность самого гна Зверкова мало располагала в
его пользу: из широкого, почти четвероугольного лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый,
с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
Степушка не получал решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни
с кем, никто не знал о
его существовании.
Ходили темные слухи, что состоял
он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто
он, откуда
он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый,
с незапамятных времен носимый
им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
И точно, не заботься
он с утра до вечера о своем пропитании, — умер бы мой Степушка
с голоду.
Соберутся псари на дворе в красных кафтанах
с галунами и в трубу протрубят;
их сиятельство выйти изволят, и коня
их сиятельству подведут;
их сиятельство сядут, а главный ловчий
им ножки в стремена вденет, шапку
с головы снимет и поводья в шапке подаст.
Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец;
с господами за одним столом кушать захотел, так и велели
их сиятельство прогнать
его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.
Он подошел к ключу,
с жадностию напился и приподнялся.
Мужик рассказывал нам все это
с усмешкой, словно о другом речь шла, но на маленькие и съеженные
его глазки навертывалась слезинка, губы
его подергивало.
— Зачем я к
нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию
с год хворал, так и за себя оброку не взнес… Да мне
с полугоря: взять-то
с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова! (Мужик рассмеялся.) Уж
он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только
он, ни
с того ни
с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь
его рассказ до сведения благосклонного читателя.
— Нет, — продолжал
он с живостью, — какое полюбила!
Я
их тоже,
с своей стороны, уверяю, что ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит.
А между тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что
с соседями
они мало водились оттого, что мелкие
им не под стать приходились, а
с богатыми гордость запрещала знаться.
— Эх! — сказал
он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я
с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Не успел я
ему ответить, не успела собака моя
с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту,
с усами, вышел из чащи и
с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил
ему птицу, застреленную в
его владениях.
— Извольте, — сказал
он мне
с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только
с условием: вы у нас останетесь обедать.
Я пошел за
ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце,
с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.
Он плясал; то
с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда,
с заметным трудом, сгибал колени.
После обеда мы
с Радиловым отправились в
его кабинет.
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже
с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу.
А между тем
он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от
него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья
с каждым встречным и поперечным.
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться
он ни
с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь
его ушла на время внутрь.
Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы,
с позволения читателя, поговорим о
нем в другом отрывке.
А теперь я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы
с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а
с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни
его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что
он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то
с своей золовкой.
Носил
он просторный синий сюртук
с длинными рукавами, застегнутый доверху, шелковый лиловый платок на шее, ярко вычищенные сапоги
с кистями и вообще
с виду походил на зажиточного купца.