Неточные совпадения
На последнюю зиму он приехать не мог, — и
вот мы видим его в мае месяце 1859 года, уже совсем седого, пухленького и немного сгорбленного: он ждет сына, получившего,
как некогда он сам, звание кандидата.
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем
как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и
вот я не знаю,
как твой приятель…
—
Вот он, Прокофьич, — начал Николай Петрович, — приехал к нам наконец… Что?
как ты его находишь?
— А
вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так
как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
—
Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, —
как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Эге-ге! — спокойно проговорил Базаров. —
Вот мы
какие великодушные! Ты придаешь еще значение браку; я этого от тебя не ожидал.
— А
вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько,
как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина унес.
Личность, милостивый государь, —
вот главное; человеческая личность должна быть крепка,
как скала, ибо на ней все строится.
— Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Базаров, — вы
вот уважаете себя и сидите сложа руки;
какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали.
—
Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем
как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
—
Вот еще!
Какой невинный!
— Помилуйте, батюшка,
как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так
вот и завернули по пути, то есть — посмотреть на вашу милость… а то
как же можно беспокоить!
— По непринужденности обращения, — заметил Аркадию Базаров, — и по игривости оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены. Да
вот и он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он — узнаю его фигуру. Эге-ге!
как он, однако, поседел, бедняга!
—
Вот тебе на! Презабавный старикашка и добрейший, — прибавил Базаров,
как только Василий Иванович вышел. — Такой же чудак,
как твой, только в другом роде. Много уж очень болтает.
— Лазаря петь! — повторил Василий Иванович. — Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так сказать, разжалобить гостя:
вот, мол, мы в
каком захолустье живем. Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не зарасти,
как говорится, мохом, не отстать от века.
— А
вот что; сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно
как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же.
— Клевета? Эка важность!
Вот вздумал
каким словом испугать!
Какую клевету ни взведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того.
—
Как тебе не стыдно, Евгений… Что было, то прошло. Ну да, я готов
вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости — точно; да и поплатился же я за нее! Однако,
как жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь я не мешаю?
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и
вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже
как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.
—
Как чем? Да
вот я теперь, молодая, все могу сделать — и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно… Чего лучше?
— А
вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать,
какое ваше мнение об этом предмете?
— В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что
вот уже пять лет,
как я не стрелял из них.
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра,
как недоброе предзнаменование. «
Вот этот тоже рано встал, — подумал Базаров, — да, по крайней мере, за делом, а мы?»
—
Вот новость! Обморок! С чего бы! — невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. — Посмотрим, что за штука? — Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны… — Кость цела, — бормотал он сквозь зубы, — пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то
какая тонкая.
— А!
вот вы
как! — начал было Павел Петрович и вдруг воскликнул: — Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда скачет!
—
Вот неожиданно!
Какими судьбами! — твердил он, суетясь по комнате,
как человек, который и сам воображает и желает показать, что радуется. — Ведь у нас все в доме благополучно, все здоровы, не правда ли?
— Вы знаете, что не это было причиною нашей размолвки. Но
как бы то ни было, мы не нуждались друг в друге,
вот главное; в нас слишком много было…
как бы это сказать… однородного. Мы это не сразу поняли. Напротив, Аркадий…
— Вы думаете? — промолвила она. — Что ж? я не вижу препятствий… Я рада за Катю… и за Аркадия Николаича. Разумеется, я подожду ответа отца. Я его самого к нему пошлю. Но
вот и выходит, что я была права вчера, когда я говорила вам, что мы оба уже старые люди…
Как это я ничего не видала? Это меня удивляет!
— Спасибо, — усиленно заговорил он, — я этого не ожидал. Это доброе дело.
Вот мы еще раз и увиделись,
как вы обещали.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что
какая вы славная! И теперь
вот вы стоите, такая красивая…
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что
вот, мол,
какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей,
как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…