Неточные совпадения
Микешка, у которого вчерашний хмель
еще не вышел из головы, стал сбивчиво объяснять сторожу что-то, путая, о заводе, о погибшем под машинным колесом Порфирии Прохорове
и вскользь упомянул о Дуняше, пугливо прижавшейся к его руке.
Прочтя испуг
и недоумение в обращенных на нее глазах Дуни, горбунья улыбнулась.
И от этой улыбки
еще больше
и теплее засияли ее необыкновенные глаза.
Действительно «все» было готово очень быстро. Машинка для стрижки с удивительной быстротой заработала вокруг Луниной головки,
и из-под нее посыпались жиденькие косицы светлых
и мягких, как лен, волос. Вскоре голова девочки, лишенная растительности, стала похожа на гладкий шарик,
и еще рельефнее выступили теперь среди загорелого личика ребенка серьезные голубые, не по-детски задумчивые глаза.
Горбатенькая тетя Леля, все
еще не выпуская Дуниной руки, стояла посреди светлой, уютно убранной гостиной, обставленной мягкой, темно-красной мебелью, с пестрым недорогим ковром на полу, с узким трюмо в простенке между двух окон, с массой портретов
и небольших картин на стенах. У письменного стола, приютившегося у одного из окон, поставив ноги на коврик шкуры лисицы, сидела, низко склонившись с пером в руке, пожилая женщина в черном платье.
Высокая женщина сдвинула свои темные брови, так что они сошлись на переносице,
и оттого все лицо ее стало
еще энергичнее
и строже.
— Маленькая
еще… Вчера из деревни. Голубоглазая… Сиротка, видать. За обедом узнаем, как звать
и все прочее… Тетя Леля намедни про нее сказывала… — жужжали двуногие пчелки.
— Что ты не хотела работать — это очень дурно, Оня, а что ты палец наколола умышленно, это
еще хуже. Надо сейчас же идти в лазарет, попросить Фаину Михайловну перевязать руку
и приложить какое-нибудь лекарство к больному месту. Слышишь? Извинись же перед Павлой Артемьевной
и идем со мною.
Большая, узкая, длинная, похожая на светлый коридор комната, находившаяся в нижнем этаже коричневого здания, выходила своими окнами в сад. Деревья,
еще не обездоленные безжалостной рукой осени, стояли в их осеннем желтом
и красном уборе, за окнами комнаты. Серое небо глядело в столовую.
— Это
еще что за новости! Кому масло показалось плохо? Кто бунтует? — так
и закипела в свою очередь Павла Артемьевна, в одну минуту очутившись у крайнего стола старшего отделения, где сидела недовольная Таня.
Антонина Николаевна Куликова
еще сама недавно только окончила педагогические курсы
и поступила сюда прямо в старшее отделение приюта. С воспитанницами она обращалась скорее как с подругами, нежели с подчиненными,
и, будучи немногим лишь старше их, со всею чуткостью
и нежностью молодости блюла интересы приюток.
Они были
еще так малы, что даже не мяукали
и казались спящими с их малюсенькими носишками, уткнувшимися в солому.
— Это Маруськины дети. Маруська — наша,
и дети наши. Мы их нашли вчера в чулане, сюда перенесли, сена в сторожке утащили. Надо бы ваты, да ваты нет. Не приведи господь, ежели Пашка узнает. Мы
и от тети Лели скрыли. Не дай бог, найдет их кто, деток наших, в помойку выкинут, да
и нам несдобровать. Вот только мы пятеро
и знаем: я — Васса Сидорова, Соня Кузьменко, Дорушка Иванова, Люба Орешкина да Канарейкина Паша. А теперь
и ты будешь знать. Побожись
еще раз, что не скажешь.
Дуня опять побожилась
и еще раз перекрестилась широким деревенским крестом.
— Бежим, девоньки! Не то набредут
еще на котяток наших, — испуганно прошептала Соня Кузьменко, небольшая девятилетняя девочка с недетски серьезным, скуластым
и смуглым личиком
и крошечными, как мушки, глазами, та самая, что останавливала от божбы Дуню.
В среднем отделении приютский батюшка отец Модест,
еще молодой, худощавый человек с лицом аскета
и строгими пытливыми глазами, рассказывает историю выхода иудеев из Египта.
Дети знают отлично, что с дежурными шутки плохи. Либо одеяло сдернет, либо
еще хуже — обольет водою. А в дортуаре холодно
и без того! Так выстудило за ночь…
— Ну, ладно, ладно! Будет! Ладно уж, поревела
и будет! На сахарцу. Эка невидаль, подумаешь! Душ заставили принять ненароком. Не зима
еще… Не помрешь. А вот, девоньки, послушайте меня, что я вам скажу-то! Цыганка у нас объявилась. Гадальщица. Слышите? Так твою судьбу тебе расскажет, что любо-дорого. Что с каким человеком через год будет, все увидишь. Приходите нынче вечером в наш средний дортуар. Гадалку вам покажем, — тараторила Липа,
и глаза ее лукаво поблескивали на скуластом лице.
В младшем отделении, как
и в старшем,
и в среднем, были дети разного возраста. Принимали сюда девочек от восьми до одиннадцати лет. С одиннадцати до пятнадцати воспитанницы составляли второе среднее отделение,
и с пятнадцати до восемнадцати — старшее выпускное. Среди стрижек поэтому были совсем
еще несмышленые малютки-восьмилетки
и девятилетние
и десятилетние девочки вроде Любочки Орешниковой, Дорушки Ивановой, Вассы, Они
и Сони Кузьменко.
Совсем особенная эта Дорушка, таких
еще и не видала детей Дуня.
К довершению несчастья Дуня шила из рук вон плохо,
еще хуже вязала
и совсем не умела вышивать.
— Ну замычала, что твоя корова! — расхохоталась Женя. — Эх, дура я, дура, стала
еще с вами канителиться! Попросту, без разговора, надо было приказать! Живо у меня брать ведро, тряпку
и к Павле Артемьевне марш! Так-то лучше!
Еще столик,
и еще, в одном углу
и в другом…
Зеленая комната ходуном заходила в глазах Дорушки… Волнение девочки было ей не под силу. Дорушка зашаталась, голова у нее закружилась, наполнилась туманом Ноги подкашивались. Непривычка лгать, отвращение ко всему лживому, к малейшей фальши глубоко претила честной натуре Дорушки,
и в то же время страх за Дуню, ее любимую глупенькую
еще малютку-подружку заставляли покривить душой благородную чуткую Дорушку.
— А ну-ка, умела развлекаться, умей
и ответ держать, — говорит он
еще строже, окидывая внимательным зорким оком тщедушную фигурку Дуни. — Расскажи-ка, что слышала здесь о Каине, убившем Авеля? А?
Еще пуще краснеет Дуня. Слышала она многое:
и как жертву приносили оба брата богу,
и как взвился голубоватый дымок к небу от Авелевой жертвы,
и как стлался по земле Каинова приношения дым.
И как озлобился Каин на брата, как завистью наполнилось его сердце, как заманил он Авеля
и убил.
С малышей спрашивалось немногое, вроде счета
и задач на четыре правила до ста
и чтения, начала каллиграфии да заучивания стихов.
И еще краткие рассказы Ветхого Завета.
И теперь, выслушав с удовольствием свою любимицу, он долго улыбался
еще, вспоминая ее прекрасные ответы.
— Это
еще что? — строго осведомился батюшка. Маша Рыжова, багрово красная, стояла на конце комнаты
и усиленно терла руку.
Батюшка хотел прибавить
еще что-то, но внезапно раздавшийся звонок возвестил окончание урока,
и он поднялся со стула.
Ни такого «играющего» инструмента, ни такой музыкантши не встречала
еще за всю свою коротенькую жизнь Дуня Ежедневно с половины восьмого до девяти часов вечера, время между ужином
и вечерней молитвой, когда воспитанницам приюта разрешалось играть, плясать
и резвиться в зале,
и единственная музыкантша приюта, «тетя Леля», садилась за рояль, с той самой минуты действительность переставала существовать для маленькой деревенской девочки.
С нетерпением ожидали девочки часов прогулки. Их любимцы,
еще издали заслыша приближение своих маленьких благодетельниц, принимались тихо
и радостно мяукать, а завидя девочек, наклонившихся над их «домиком», опрокинутым огромным ящиком с сеном, махали хвостами
и забавно облизывались, чуя вкусный запах съестного.
Маленьких узников выпускали из ящика только в часы прогулок. За это время они могли бегать
и резвиться вволю. Девочки караулили «своих «деток», как они называли котят, чтобы последние не попались на глаза надзирательницам или,
еще того хуже, «самой» (начальнице приюта), так как присутствие домашних животных, как переносителей заразы, всевозможных болезней (так было написано в приютском уставе), строго воспрещалось здесь.
Средние
и старшие ложились спать на час позднее стрижек,
и этим объяснялось то обстоятельство, что во время абсолютного покоя в спальне малышей в двух «старших» дортуарах
еще и не думали укладываться в постели.
Она вся затряслась от злобы… Затопала ногами
и внезапно, прежде, нежели кто мог остановить ее, залилась целым потоком слез,
и закрыв лицо руками, кинулась вон из спальни среднеотделенок. За нею бросились бежать Оня, Паша
и Дуня, все
еще не перестававшие смеяться. А за ними летел тот же оглушительный смех
и звучали насмешливые голоса...
Огромные бриллианты в ушах, золотые часы на массивной цепочке, масса драгоценных браслетов
и колец — все это
еще более подчеркивало изысканность
и роскошь туалета вновь прибывшей.
Красиво, звучно
и мелодично звучали низкие грудные голоса старших, высоко звенели
еще не установившиеся средних,
и колокольчиками заливались малыши. Если кому-нибудь приходилось сфальшивить, Фимочка бросал искрометный взор на преступницу
и шипел как змей, дирижируя камертоном. Кончили тихим, обворожительным пиано, исполненным благоговения.
Фимочка задал тон, ударив камертоном о левую руку,
и хор запел Херувимскую… За Херувимской проследовал
еще целый ряд других песен, духовных
и светских,
и все закончилось «славой», посвященной желанной, дорогой гостье.
Розовые щеки удивительно моложавой попечительницы порозовели
еще больше. Она до безумия любила всю эту смесь тончайшего батиста
и прошивок, рисунки гладью, тонкие строчки на нежном, как паутинка, белье. Быстро приложив к глазам черепаховую лорнетку, она устремилась к рабочим столам, увлекая за собою Нан.
И золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице,
и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей,
и всеобщий восторг, вызванный действительно искусной работой «цыганки», — все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью
и враждой. А тут
еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор…
— Сейчас это
еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину «полоску»,
и твоя подушка будет на первом месте.
— Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! — храбро солгала она
и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела. Горбатенькая надзирательница внимательно
и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова. Васса поспешила к своему месту. Она издали
еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них — младших.
— Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта! — отвечала спокойным
и кротким голосом Екатерина Ивановна,
и ее близорукие глаза сощурились
еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.
— Это правда, — проговорила она, — все же помнят, что
и осенью два раза,
и зимою,
еще недавно, в начале декабря, было худое масло в каше
и мы жаловались Екатерине Ивановне… Она нам из своих денег колбасы покупала. А я не бунтовщица, а люблю правду… Софья Петровна, поверьте мне… Вон
и Антонина Николаевна
и тетя Леля не раз заступались… —
и взволнованная Таня махнула рукой
и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.
Дорушку, Вассу, Любочку
и прочих приюток она знала по прошлым двум годам, а с Дуней, поступившей за ее отсутствие,
еще не успела познакомиться. Но Дуня сразу понравилась своей кротостью чопорной
и холодной по внешности Нан. Дуня же со страхом
и смущением поглядывала на «барышню», обладавшую такими сдержанными манерами, каждое движение у которой было рассчитано, точно у взрослой.
Любочка лучше других знала маленькую баронессу, так как ее, Феню Клементьеву
и еще кой-кого из «любимиц» Софья Петровна часто брала на воскресенья
и праздники к себе для развлеченья Нан, казавшейся слишком старообразной
и недетски серьезной без подходящего общества для своих лет.
Любочка хотела
еще прибавить что-то, но тут приютский сторож внес огромную корзину с лакомствами, купленными баронессою для «ее рыбок
и пташечек».
И детские головки закружились от предстоящей радости «пиршества».
— А…
Еще кошка! — внезапно приметив на руках Вассы Сидоровой черненького Мурку, вскричала уже вне себя от гнева надзирательница —
И как вы смеете бегать сюда! Ведь я запретила. Все будут наказаны… Все… А кошку подай сейчас, Сидорова, я ее вышвырну за калитку! Сию же минуту! Ну?
В тюричках
и в платочках у посетителей припрятаны дешевые лакомства вроде рожков, маковников, медовых пряников, паточных карамелек, орехов, подсолнышков.
Еще чаще приносятся булки
и сладкие сухарики, иной раз кусочки колбасы на хлебе, иногда остатки кушаний от барского стола. Последнее в том случае, если мать, тетка или старшая сестра либо бабушка служат у господ в доме.
— Трудно будет ей прожить свой век такой добренькой да хорошей! — раздумывает кухарка. — Не дай господь, помру я рано; что будет с Дорушкой? Спасибо
еще в приют определили господа, все лучше. Мастерству выучится, не помрет без куска хлеба! —
И пуще ласкает Аксинья любовно прильнувшую к ее полной груди милую Дорушку.
Тут Паланя не выдержала
и, снова повалившись на лавку, зарыдала
еще глуше,
еще мучительнее.