Неточные совпадения
Бабушка постоянно
говорила внучке,
что вернется тятька, лишь только сколотит деньгу пошибче,
и гостинцев принесет своей Дуняше.
— Привез! Ну,
и отлично! Бумаги с тобой? Прекрасно! Давай сюда. Восемь лет,
говоришь? Маленькая! По росту меньше дать можно! Ну, вот
и ладно. Можешь идти. Спасибо,
что в сохранности довез. Ступай!..
— А ну-ка, умела развлекаться, умей
и ответ держать, —
говорит он еще строже, окидывая внимательным зорким оком тщедушную фигурку Дуни. — Расскажи-ка,
что слышала здесь о Каине, убившем Авеля? А?
—
Что ж ты, Васса! Входи! Ведь ты не из робких! — взяв за руку смущенную
и сиявшую от счастья девочку,
говорила она не то радушным, не то насмешливым тоном.
— Но они поют, как ангелы! Маленькие волшебницы!
Что они сделали со мной! Я плачу! плачу! — восторженным замирающим голосом
говорила баронесса
и прикладывала батистовый платок к своим влажным глазам.
«Бедная Нан! Как она некрасива! Немного радостей даст жизнь этой девочке.
И потом, этот характер! Ни приласкаться, ни
поговорить не может! Холодная, черствая, замкнутая натура! Странно,
что у меня, такой жизнерадостной
и откровенно-ласковой со всеми, такая дочь?»
—
Что случилось? Паланя,
чего ты ревешь? Заведеева? Слышишь? Тебе я
говорю… Елена Дмитриевна, позвольте! Дайте мне сесть! —
И, недружелюбно взглянув на уступившую ей место тетю Лелю, Павла Артемьевна с видом власть имущей опустилась подле плачущей воспитанницы на лавку.
— Пропала,
говоришь ты? Пропасть не может… Не могла пропасть, я тебе повторяю. Кто-нибудь украл… Украл
и спрятал. Из зависти к такой прекрасной вещице. А может быть,
и просто оттого,
что понравилась! — сердито бросала Павла Артемьевна, хмуря свои
и без того суровые брови.
—
Что? — Близорукие глаза Наруковой сощурились более обыкновенного, стараясь рассмотреть выражение лица ее помощницы. —
Что вы хотите делать? Но это сущее безумие… Ради одной испорченной девчонки бросать насиженное место… бросать детей, к которым вы привыкли… нас, наконец… уж не
говорю о себе… кто вас так любит… так ценит. Подумайте хорошенько, Елена Дмитриевна… Вы бедная девушка без связей
и знакомств… Куда вы пойдете? Где будете искать места?
— Каяться надо чистосердечно, девоньки, потому
что сам господь Иисус Христос присутствует невидимо на исповеди, —
говорила она. — Как за ширмочки к отцу Модесту войдешь, так перво-наперво земной поклон положить надоть, а там, на крест его животворящей глядя,
и грехи сказывать. Без утайки, как есть все…
— Барышня,
говоришь? Да
что ж это в ремесленный приют,
и вдруг барышня! — удивленно проронили губы рыжей Варварушки.
—
Что это? Ты, кажется, смеешься? Дерзость или глупость позволяешь ты, моя милая, себе по отношению меня?
И потом, изволь встать, когда с тобой
говорит начальство. Или ты все еще воображаешь себя генеральской наследницей? Пора выкинуть из головы эти бредни!
— Так-то, миленькая! Не скажешь ли,
что нечаянно сделала эту гнусность?
И солжешь… солжешь! Нарочно сделала это…
И за волосы драть не смею,
говоришь?..
И прекрасно!
И прекрасно! Зато совсем срезать их смею… Публично! Понимаешь?.. В наказание… У Екатерины Ивановны этого наказания потребую… Понимаешь ли? Или лохмы твои тебе обстригут… Или… или я ни часа не останусь здесь в приюте. Ни часа больше. Поняла?
— Все это вздор
и глупости! Никто меня не посмеет пальцем тронуть.
Что я за овца, чтобы дать себя остричь! Чепуха! За
что меня наказывать?.. Я не виновата…
И оправдываться не стану…
И вы не смейте! Слышите, не смейте заступаться за меня! Так понятно,
что не нарочно это вышло. О
чем тут
говорить?
— Вот неправда! — слегка усмехаясь
и мгновенно бледнея от волнения, произнесла всеобщая любимица. — Я не холодная, не бесчувственная. Только люблю-то я тех, кто искренен, кто прост со мною. А ты
что ни слово, то книжными выражениями сыпешь…
И сама, часто не понимая, мне такие странные
и глупые фразы
говоришь. А…
— Хорошо, — звонким шепотом
говорит та, — ты должна мне помочь исполнить что-то… Ничего не спрашивай
и делай то,
что я укажу тебе.
— Поправь платок!
Что за испанский плащ себе придумала, — сердито
говорит надзирательница
и отворачивается от Румянцевой с недовольным видом.
Не
говоря уже о Дуне, замиравшей от ужаса при одной мысли о том,
что должно было открыться сейчас же после молитвы,
и о неизбежных последствиях нового проступка ее взбалмошной подружки (Дуня трепетала от сознания своего участия в нем
и своей вины),
и все другие девочки немало волновались в это злополучное утро.
Черные ресницы девочки поднялись в ту же минуту,
и глаза усталым, тусклым взглядом посмотрели в лицо начальницы. «Ах, делайте со мной,
что хотите, мне все равно!» — казалось,
говорил этот взгляд.
—
Что ж это ты, девонька?
Чем проштрафилась, а? — зашептала она у уха апатично, с тем же усталым видом опустившейся на стул Наташи. — Попроси прощения хорошенько! Прощения,
говорю, попроси… Извинись перед Екатериной Ивановной да Павлой Артемьевной. Ведь волосы-то роскошь какая у тебя! Когда они еще отрастут-то! Ведь лишиться таких-то, поди, жалко! Попроси же, девонька, авось
и простит Екатерина Ивановна. Ведь она у нас — сама доброта. Ангел, а не человек!.. Ну-ка…
— Все это прекрасно, — едва вслушавшись в его слова, произнесла Наташа, — вы вот
что скажите мне: неужели вам не стыдно дружить с теми скверными мальчишками, которые позволяют себе смеяться над обиженными судьбою людьми? —
И говоря это, она даже побледнела, воскресив в своей памяти недавнюю сцену,
и вызывающе взглянула на юношу.
— Прощай, моя Наташа! Прощай, нарядная, веселая птичка, оставайся такою, какова ты есть, — со сладкой грустью
говорила Елена Дмитриевна, прижимая к себе девочку, — потому
что быть иной ты не можешь, это не в твоих силах. Но сохраняя постоянную радость
и успех в жизни, думай о тех, кто лишен этой радости,
и в богатстве, в довольстве не забывай несчастных
и бедных, моя Наташа!
— Вы хотите роскоши
и богатства, бедные дети, вы получите
и то
и другое, — между прочим
говорила она, отчеканивая каждое слово этим своим нежным голоском, — но предупреждаю вас: я не ответственна за то,
что постигнет вас в вашей новой доле. Не жалуйтесь же на добрую фею, если новая жизнь не понравится вам.
Это была такая радость, о которой не смели
и мечтать бедные девочки. Теперь только
и разговору было,
что о даче.
Говорили без устали, строили планы, заранее восхищались предстоящим наслаждением провести целое лето на поле природы. Все это казалось таким заманчивым
и сказочным для не избалованных радостями жизни детей,
что многие воспитанницы отказались от летнего отпуска к родным
и вместе с «сиротами» с восторгом устремились на «приютскую» дачу.
— Дорушка, на весла. Я тоже, — возбужденно
говорила молоденькая баронесса. — Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто. Тяни за веревку, направо
и налево. Вот так. Налево — сюда. Да ты только меня слушайся,
что я буду
говорить,
и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?
— Будь всегда тем,
чем была до сих пор, моя чистая, кроткая девочка, живи для других,
и самой тебе легче
и проще будет казаться жизнь! — улыбаясь сквозь обильно струившиеся по лицу ее слезы,
говорила тетя Леля, прижимая Дуню к груди…