Неточные совпадения
Я сердит на тебя за то, что ты
так зла к людям,
а ведь люди — это ты: что же ты
так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель,
так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе,
какой я писатель.
Теперь этот дом отмечен
каким ему следует нумером,
а в 1852 году, когда еще не было
таких нумеров, на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова».
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города;
а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки,
как уехал гость,
так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы эти наряды,
а на меня что ни надень, все цыганка — чучело,
как в ситцевом платье,
так и в шелковом.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь,
а это
какая же брань? Марья Алексевна только вот уж
так и говорила с Верочкою,
а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры,
как прошел слух про начальника отделения.
— Знаю: коли не о свадьбе,
так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и
так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело.
А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает.
Так будешь с ним говорить,
как я тебе велю?
Ты, Верочка, ученая,
а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что не надо
так делать,
как со мною сделали.
Да в книгах-то у вас написано, что коли не
так жить,
так надо все по — новому завести,
а по нынешнему заведенью нельзя
так жить,
как они велят, —
так что ж они по новому-то порядку не заводят?
Я ношу накладной бюст,
как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему, было бы лучше без этих ипокритств, —
а потому, что это
так принято в обществе.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он,
так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него,
а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь,
как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Марья Алексевна
так и велела: немножко пропой,
а потом заговори. — Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я
какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак,
так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами.
А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
— Маменька, прежде я только не любила вас;
а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас было много горя, и оттого вы стали
такая. Я прежде не говорила с вами,
а теперь хочу говорить, только когда вы не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько,
как прежде не говорили.
—
А под
каким же предлогом мы приехали? фи,
какая гадкая лестница!
Таких я и в Париже не знала.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала,
А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была
так воздержана на слезы,
как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви,
а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к
такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности
такого положения, то есть, когда муж относится к жене
как поклонник актрисы к актрисе».
о, это человек с самым тонким вкусом! —
а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается
такое счастье, тут нечего разбирать, под
каким званием «обладать» им.
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная
таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко,
как она забрала молодца-то в руки!
А я думала, думала, не знала,
как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело,
а она, моя голубушка, не портила,
а к доброму концу вела, — знала,
как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно,
а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на
такой, что все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство.
А она будет почтительною дочерью, и мы могли бы жить с вами,
как до сих пор.
—
Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене,
а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра,
а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что
как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство.
А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
Обстоятельства были
так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп,
как Павел Константиныч,
а Лафайет стал буянить,
как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке,
как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все
так, что если выйдет (
а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик,
а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «
как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы
такой был народ!
— Или, потом:
а я ему, сестрица, сказал,
какие у вас ручки маленькие,
а он, сестрица, сказал: «вам болтать хочется,
так разве не о чем другом, полюбопытнее».
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да
как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал
такие начала речей: «
А у сестрицы жених-то богатый!
А маменька говорит: жених-то глупый!» «
А уж маменька
как за женихом-то ухаживает!» «
А маменька говорит: сестрица ловко жениха поймала!» «
А маменька говорит: я хитра,
а Верочка хитрее меня!» «
А маменька говорит: мы женихову-то мать из дому выгоним», и
так дальше.
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был
такой студент, у которого голова набита книгами, —
какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором,
а Лопухов рассчитывал на это. Но
так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает.
Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно,
а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в
таком неприличном состоянии.
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя,
а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку,
как почувствовал, что учитель — не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку,
а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да
так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
А тут посмотрела на него точно
так,
как смотрела на мать и отца, — холодно и вовсе не любезно.
— Вот оно: «ах,
как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну.
А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова,
как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь
такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и
так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Все равно,
как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите,
как же не жалки женщины! Столько же жалки,
как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно
так же неприятно мне видеть женщин с той поры,
как я узнал их тайну.
А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, —
как рукою сняло. Невеста вылечила.
А ты заснешь
так тихо,
как ребенок, и не будут ни смущать, ни волновать тебя никакие сны, — разве приснятся веселые детские игры, фанты, горелки или, может быть, танцы, только тоже веселые, беззаботные.
Тревога в любви — не самая любовь, — тревога в ней что-нибудь не
так,
как следует быть,
а сама она весела и беззаботна.
Нет, им только жалко,
а они думают, что в самом деле
так и останется,
как теперь, — немного получше будет,
а все
так же.
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее любит, что это именно все
так будет,
как мне казалось, и растолковала
так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее
так было.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе,
как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей,
а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, —
а она говорит все-таки: «и даже мне,
такой дурной,
такие отношения дурны».
А вот что странно, Верочка, что есть
такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с
какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Верочка сначала едва удерживалась от слишком заметной улыбки, но постепенно ей стало казаться, —
как это ей стало казаться? — нет, это не
так, нет, это
так! что Лопухов, хоть отвечал Марье Алексевне, но говорит не с Марьей Алексевною,
а с нею, Верочкою, что над Марьей Алексевною он подшучивает, серьезно же и правду, и только правду, говорит одной ей, Верочке.
А Наполеон I
как был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел, говорят, гениальный ум, —
а как мастерски провел себя за нос на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось
так, что дотащил себя за нос до Св.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя,
а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем,
как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей
такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает,
а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку,
а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее,
так просто в лицо ей глядит, да
так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости,
а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются,
как у Михаила Иваныча.
— Это я
так, по любопытству спросила, Дмитрий Сергеич,
как я женщина неученая,
а знать интересно.
А много вы ремизов-то списали, Дмитрий Сергеич!
Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась надзором,
а устроила даже пробу, будто учила «логику», которую и я учил наизусть, говорящую: «наблюдение явлений, каковые происходят сами собою, должно быть поверяемо опытами, производимыми по обдуманному плану, для глубочайшего проникновения в тайны таковых отношений», — и устроила она эту пробу
так, будто читала Саксона Грамматика, рассказывающего,
как испытывали Гамлета в лесу девицею.
Но я рассказываю дело не
так,
как нужно для доставления мне художнической репутации,
а как оно было.
Мое намерение выставлять дело,
как оно было,
а не
так,
как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с
такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и
какие сочинения писал Людовик XIV.
Но он действительно держал себя
так,
как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут,
а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение
такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была
так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел
таким чистым взглядом,
каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты,
а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А этот главный предмет, занимавший
так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и
как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
«
Как отлично устроится, если это будет
так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я буду иметь кафедру. Тогда можно будет жить.
А пока она проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно хорошая женщина, — да в этом нельзя и сомневаться».
—
А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг.
А когда я уснула,
какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже,
как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было
так весело,
так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон!
А я думала, что уж не ворочусь домой.