Неточные совпадения
— Теперь, милое дитя
мое, нет никакого сомнения, что он
сделает вам предложение.
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело
мое было предано поруганью, а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю,
делаю то, чего не хочу — вот это разврат!
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду из дому, запрете, — брошусь из окна. Я знала, как вы примете
мой отказ, и обдумала, что мне
делать. Сядьте и сидите, или я уйду.
— Маменька, вы что-то хотите
сделать надо мною, вынуть ключ из двери
моей комнаты, или что-нибудь такое. Не
делайте ничего: хуже будет.
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его,
делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения писал Людовик XIV.
— Да за что же,
мой друг, что вы
сделали?
— Ах, боже
мой! И все замечания, вместо того чтобы говорить дело. Я не знаю, что я с вами
сделала бы — я вас на колени поставлю: здесь нельзя, — велю вам стать на колени на вашей квартире, когда вы вернетесь домой, и чтобы ваш Кирсанов смотрел и прислал мне записку, что вы стояли на коленях, — слышите, что я с вами
сделаю?
— Нет,
мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только для уроков. Мы
сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— Как устроим,
мой милый? это вы говорите, чтобы утешить меня. Ничего нельзя
сделать.
— Прекрасное начало. Так запугана
моим деспотизмом, что хочет
сделать мужа куклою. И как же нам с ним не видеться, когда мы живем вместе?
Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и
делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе
моего романа.
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак
делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее
моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану
делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду
сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи:
моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
—
Мой миленький, стану рассказывать тебе свою радость. Только ты мне посоветуй, ты ведь все это знаешь. Видишь, мне уж давно хотелось что-нибудь
делать. Я и придумала, что надо з завести швейную; ведь это хорошо?
— После,
мой миленький, когда удастся
сделать.
— А вот какая важность,
мой друг: мы все говорим и ничего не
делаем. А ты позже нас всех стала думать об этом, и раньше всех решилась приняться за дело.
— Вот вам образцы
моей работы. И это платье я
делала сама себе: вы видите, как хорошо сидит.
— Милый
мой, ведь это ты для
моего успокоения геройствовал. А убежим сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это будет с твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни
сделаешь нашей компании. Она заметит это и будет очень рада такой внимательности.
Нет, вперед лучше буду просить «миленького» брать билеты и в оперу ездить буду с миленьким: миленький никогда этого не
сделает, чтоб я осталась без билета, а ездить со мною он всегда будет рад, ведь он у меня такой милый,
мой миленький.
— Нет, иди,
мой милый. Ты довольно
делаешь для меня. Иди, отдохни.
Понимаешь ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину, которая и по —
моему и по — твоему вздор, пустяки, — понимаешь ли, что если ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты заставляешь меня
сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь менее нужна, — убью тебя или себя, а не
сделаю этого?
— Как сама рассудишь,
мой друг, как лучше для тебя, так и
сделаешь.
«
Мой милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе, как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя,
мой милый, я убиваю тебя,
мой друг, я не хочу этого. Я
делаю против своей воли. Прости меня, прости меня».
— Да ведь у тебя не приготовлены вещи, как же ты поедешь? Собирайся, если хочешь: как увидишь, так и
сделаешь. Только я тебя просил бы вот о чем: подожди
моего письма. Оно придет завтра же; я напишу и отдам его где-нибудь на дороге. Завтра же получишь, подожди, прошу тебя.
— Боже
мой, что он
сделал! Как же вы могли не удержать его?
«Ах, что ж это я вспоминаю, — продолжает думать Вера Павловна и смеется, — что ж это я
делаю? будто это соединено с этими воспоминаниями! О, нет, это первое свидание, состоявшее из обеданья, целованья рук,
моего и его смеха, слез о
моих бледных руках, оно было совершенно оригинальное. Я сажусь разливать чай: «Степан, у вас нет сливок? можно где-нибудь достать хороших? Да нет, некогда, и наверное нельзя достать. Так и быть; но завтра мы устроим это. Кури же,
мой милый: ты все забываешь курить».
«Но шли века;
моя сестра — ты знаешь ее? — та, которая раньше меня стала являться тебе,
делала свое дело. Она была всегда, она была прежде всех, она уж была, как были люди, и всегда работала неутомимо. Тяжел был ее труд, медлен успех, но она работала, работала, и рос успех. Мужчина становился разумнее, женщина тверже и тверже сознавала себя равным ему человеком, — и пришло время, родилась я.
А мне нужно счастье, я не хочу никаких страданий, и я говорю им: не
делайте того, за что вас стали бы мучить; знайте
мою волю теперь лишь настолько, насколько можете знать ее без вреда себе.
— Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь
делать все, что захочешь. И если ты будешь знать всю
мою волю, от тебя
моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о ком другом ты не думаешь и не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.
— Я одна не могу рассказать тебе этого, для этого мне нужна помощь
моей старшей сестры, — той, которая давно являлась тебе. Она
моя владычица и слуга
моя. Я могу быть только тем, чем она
делает меня; но она работает для меня. Сестра, приди на помощь.
— «Да, ты видишь невдалеке реку, — это Ока; эти люди мы, ведь с тобою я, русская!» — «И ты все это
сделала?» — «Это все сделано для меня, и я одушевляла
делать это, я одушевляю совершенствовать это, но
делает это вот она,
моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь».
Ты кое-что
делаешь по —
моему, для меня, — разве это дурно?» «Нет».
Вы знаете, что
сделал бы на
моем месте почти всякий другой?
Быть может,
мой разговор с ним спас бы вас, но, если вам этого не угодно, я не
сделаю этого.
— Но
мое посещение при нем могло бы вам показаться попыткою вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы знаете
мое правило: не
делать ничего без воли человека, в пользу которого я хотел бы действовать.
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем
мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля
сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от
моего труда, чем по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
— Мне хочется
сделать это; может быть, я и
сделаю, когда-нибудь. Но прежде я должен узнать о ней больше. — Бьмонт остановился на минуту. — Я думал, лучше ли просить вас, или не просить, кажется, лучше попросить; когда вам случится упоминать
мою фамилию в разговорах с ними, не говорите, что я расспрашивал вас о ней или хочу когда-нибудь познакомиться с ними.
— Если вы считаете меня порядочным человеком, вы позволите мне бывать у вас, чтобы тогда, когда вы достаточно уверитесь во мне, я мог опять спросить вас о Кирсановых. Или, лучше, вы сами заговорите о них, когда вам покажется, что вы можете исполнить эту
мою просьбу, которую я
сделаю теперь, и не буду возобновлять. Вы позволяете?
— Вы все говорите о недостаточности средств у нас, девушек,
делать основательный выбор. Вообще это совершенная правда. Но бывают исключительные случаи, когда для основательности выбора и не нужно такой опытности. Если девушка не так молода, она уж может знать свой характер. Например, я свой характер знаю, и видно, что он уже не изменится. Мне 22 года. Я знаю, что нужно для
моего счастия: жить спокойно, чтобы мне не мешали жить тихо, больше ничего.