Неточные совпадения
«Как
же это? ведь он в Москве?»
Она торопливо развернула письмо и побледнела; рука
ее с письмом опустилась.
Прощай
же, мой милый, дай руку на прощанье, в последний раз пожму
ее.
— Довольно, иди. —
Она отняла руку, он не смел противиться. — Прости
же!
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет,
она перестала учиться у фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том
же пансионе; потом мать нашла
ей и другие уроки.
Марья Алексевна на другой
же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при
ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая
же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на
нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что
она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока
она вспомнила, что ведь
она страшно устала, что ведь
она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно
же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Не спи, принесу другую. —
Она вернулась с другою чашкою такого
же прекрасного чаю. — Кушай, а я опять посижу.
—
Она вскочила и подбежала к офицеру: — Серж, и ты такой
же?
Конечно, не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда
она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без
нее ничего нельзя сделать, ведь не женишь
же без
ней на
ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что
она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, — что ж это значит?
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что
ее мать уж не такая
же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
И тем
же длинным, длинным манером официального изложения
она сказала, что может послать Жану письмо, в котором скажет, что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать в ужине, но что нынешний вечер у
нее уже занят, что поэтому
она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин — о времени его
она после условится с Жаном.
В таком случае, — продолжает Жюли все тем
же длинным, длинным тоном официальных записок, —
она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д., все в этой
же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к такой
же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Самолюбие было раздражено вместе с сладострастием. Но оно было затронуто и с другой стороны: «
она едва ли пойдет за вас» — как? не пойдет за него, при таком мундире и доме? нет, врешь, француженка, пойдет! вот пойдет
же, пойдет!
Была и еще одна причина в том
же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от
нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас
же пожаловать к
ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
А как
же прикажете
ей не дрожать, когда через
нее сочинилась вся эта беда?
Как только
она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас
же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что
она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают
ее —
она никогда ничего не скрывала;
ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед
нею извинились, что напрасно
ее поклепали в скрытности,
она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Я и не употребляла б их, если бы полагала, что
она будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого не будет и почему не будет. Дайте
же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже
она пристыдила вас, даже
она поняла все неприличие вашего намерения…
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот
же тебе! — муж получил пощечину. — Вот
же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно учить, дурака! —
Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
— Где Вера Павловна? Мне нужно видеть Веру Павловну, сейчас
же! Неужели
она отказывает?
Если судить по ходу дела, то оказывалось: Верочка хочет того
же, чего и
она, Марья Алексевна, только, как ученая и тонкая штука, обрабатывает свою материю другим манером.
Но если так, зачем
же она не скажет Марье Алексевне: матушка, я хочу одного с вами, будьте спокойны!
Жених делал подарки Верочке: они делались через Марью Алексевну и, конечно, оставались у
ней, подобно часам Анны Петровны, впрочем, не все; иные, которые подешевле, Марья Алексевна отдавала Верочке под именем вещей, оставшихся невыкупленными в залоге: надобно
же было, чтобы жених видел хоть некоторые из своих вещей на невесте.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но
ее не было на деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы не стал говорить теперь
же, что ничего подобного не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед говорю: трескучего столкновения не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
— Это все наболтал Федя вскоре после первого
же урока и потом болтал все в том
же роде, с разными такими прибавлениями: а я ему, сестрица, нынче сказал, что на вас все смотрят, когда вы где бываете, а он, сестрица, сказал: «ну и прекрасно»; а я ему сказал: а вы на
нее не хотите посмотреть? а он сказал: «еще увижу».
— Ну, бог с
нею, когда тайна. Но какую
же тайну женщин
она открыла вам, чтобы заставить вас избегать их общества?
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться
ее —
она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас
же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как
же не жалки женщины! Столько
же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так
же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А
она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Похвалю вас за это! — Он пожал
ее руку, да так спокойно и серьезно, как будто он
ее подруга или
она его товарищ. — Которую
же?
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием;
она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои
же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что
она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж
ей ли, кажется, не жить с
ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а
она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь
она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну вот, подите
же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на
нее подействовала пропаганда, когда у
ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Верочка сначала едва удерживалась от слишком заметной улыбки, но постепенно
ей стало казаться, — как это
ей стало казаться? — нет, это не так, нет, это так! что Лопухов, хоть отвечал Марье Алексевне, но говорит не с Марьей Алексевною, а с
нею, Верочкою, что над Марьей Алексевною он подшучивает, серьезно
же и правду, и только правду, говорит одной
ей, Верочке.
И что значит ученый человек: ведь вот я то
же самое стану говорить
ей — не слушает, обижается: не могу на
нее потрафить, потому что не умею по — ученому говорить.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что
же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно,
она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются
ею».
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по тому
же внушению здравого смысла и приличия, по которому не говорил с
нею на латинском языке и не утруждал
ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
На следующее
же утро после первого разговора с
нею Лопухов уже разузнавал о том, как надобно приняться за дело о
ее поступлении в актрисы.
Снится
ей, что
она разбита параличом, и
она думает: «как
же это я разбита параличом?
А вот идет по полю девушка, — как странно! — и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется в
ней; вот
она англичанка, француженка, вот
она уж немка, полячка, вот стала и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская, — как
же это у
ней все одно лицо?
И выражение лица беспрестанно меняется: какая кроткая! какая сердитая! вот печальная, вот веселая, — все меняется! а все добрая, — как
же это, и когда сердитая, все добрая? но только, какая
же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою переменою все лучше, все лучше.
— Позвольте
же сказать еще только одно; это так неважно для вас, что, может быть, и не было бы надобности говорить. Но все-таки лучше предупредить. Теперь
она бежит от жениха, которого
ей навязывает мать.
— Что я
ей скажу? — повторял Лопухов, сходя с лестницы. — Как
же это
ей быть? Как
же это
ей быть? — думал он, выходя из Галерной в улицу, которая ведет на Конногвардейский бульвар.
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с
нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне
же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
— Как мы довольны вами, Дмитрий Сергеич, — говорит Марья Алексевна по окончании обеда; — уж как довольны! у нас
же да нас
же угостили; — вот уж, можно сказать, праздник сделали! — Глаза
ее смотрят уже более приятно, нежели бодро.
Станет ли
она напиваться при постороннем человеке, которому хоть и сочувствует во всем, но не доверяет, потому что кому
же она может доверять?
— Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, — вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, — извольте
же придумывать сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так
же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как
она умно думает обо всем!
— Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, — я говорю не про свою семью:
она такая особенная, — но ведь у меня есть
же подруги, я
же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты не можешь себе вообразить, мой милый!
Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин; это значит, что их не считают такими
же людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что
она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед
нею, он все не ровный
ей, а гораздо выше
ее.
Имея всего рублей 160 в запасе, Лопухов рассудил с своим приятелем, что невозможно ему с Верочкою думать теперь
же обзаводиться своим хозяйством, мебелью, посудою; потому и наняли три комнаты с мебелью, посудой и столом от жильцов мещан: старика, мирно проводившего дни свои с лотком пуговиц, лент, булавок и прочего у забора на Среднем проспекте между 1–ю и 2–ю линиею, а вечера в разговорах со своею старухою, проводившею дни свои в штопанье сотен и тысяч всякого старья, приносимого к
ней охапками с толкучего рынка.