Неточные совпадения
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он
был как пьяный; наконец
понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь не
понимает! и точно, сама Верочка не
поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены
был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад
будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не
понимает. Так
будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно,
поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде
была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Я не
буду говорить вам, что это бесчестно: если бы вы
были способны
понять это, вы не сделали бы так.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может
быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не
понимая, что делает.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и
поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Может
быть, Верочка в своем смятении ничего не
поймет и согласится посидеть в незнакомой компании, а если и сейчас уйдет, — ничего, это извинят, потому что она только вступила на поприще авантюристки и, натурально, совестится на первых порах.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы
поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не
будете напоминать о нем каким бы то ни
было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
— «Полина, я не виделась нынче с мсье Сторешником, он не
был здесь, — вы
понимаете?» — Около часа тянулось это мучительное спасание.
— Я и не употребляла б их, если бы полагала, что она
будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого не
будет и почему не
будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она
поняла все неприличие вашего намерения…
В первую минуту Марья Алексевна подумала, что, если б она
была на месте Верочки, она поступила бы умнее, отправилась бы, но, подумав,
поняла, что не отправляться — гораздо умнее.
— Федя не совсем верно
понял мою тайну: я не пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, — и знаете, почему? у меня
есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их, рассказала мне их тайну.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо
быть, что это непременно так
будет, что «того не может не
быть; не странно, что ты
поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они
были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Что это? учитель уж и позабыл
было про свою фантастическую невесту, хотел
было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно
было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и
поняла, так мне какое дело?
Если столь просвещенные и благородные писатели так
поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы
будем осуждать Марью Алексевну за то, что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того, что
поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?
«И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: «нынче день моего рождения». Какая смелая тогда я
была. Как это я
была такая? Да ведь я тогда
была глупенькая, ведь я тогда не
понимала.
— Ах, хитрец! Он хочет
быть деспотом, хочет, чтоб я
была его рабой! Нет — с, этого не
будет, Дмитрий Сергеич, —
понимаете?
Вы полагали, что я этого не
понимаю, что я
буду вашей рабой, — нет, Дмитрий Сергеич, я не дозволю вам
быть деспотом надо мною; вы хотите
быть добрым, благодетельным деспотом, а я этого не хочу, Дмитрий Сергеич!
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены
был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не
было вашего желания. Скажи: моя жена
была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел.
Понял, что ли?
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она
была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать,
была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор
был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов,
понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это,
быть может,
было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна
будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало
быть, тогда она
будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Вы, разумеется, рады
были бы изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы умели обуздать мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и
поняли, что изжарить их не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь
понимать невозможность!
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы
быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая
была, так бы ты и не знала, что такое добром называется.
Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь,
понимаешь? Я тебе мать.
—
Будь признательна, неблагодарная. Не люби, не уважай. Я злая: что меня любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты
пойми, Верка, что кабы я не такая
была, и ты бы не такая
была. Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой.
Пойми, Верка, благодарна
будь.
Простые швеи, не занимавшие должностей,
были так деликатны, что не требовали этой перемены, когда заметили несправедливость прежнего порядка, ими же заведенного: сами должностные лица почувствовали неловкость пользования лишним и отказывались от него, когда достаточно
поняли дух нового порядка.
Это и
была последняя перемена в распределении прибыли, сделанная уже в половине третьего года, когда мастерская
поняла, что получение прибыли — не вознаграждение за искусство той или другой личности, а результат общего характера мастерской, — результат ее устройства, ее цели, а цель эта — всевозможная одинаковость пользы от работы для всех, участвующих в работе, каковы бы ни
были личные особенности; что от этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой застенчивой или наименее даровитой не менее полезно для сохранения развития порядка, полезного для всех, для успеха всего дела, чем деятельная хлопотливость самой бойкой или даровитой.
Вера Павловна
была очень рада приглашению, только не приняла его; во второй раз
поняли, что это, просто, скромность: Вере Павловне не хотелось официально являться патроншею невесты.
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда;
есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я
понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем
будет играть роль Кирсанов; и
понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
У Кирсанова
было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как Лопухов французскому, а по — французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: евангелие — книга очень знакомая; вот он достал Новый Завет в женевском переводе, да и прочел его восемь раз; на девятый уже все
понимал, — значит, готово.
Когда он ушел, они припомнили, что уж несколько дней до своего явного опошления он
был странен; тогда они не заметили и не
поняли, теперь эти прежние выходки объяснились: они
были в том же вкусе, только слабы.
Он
понимал, что ступает на опасную для себя дорогу, решаясь просиживать вечера с ними, чтобы отбивать у Веры Павловны дежурство; ведь он
был так рад и горд, что тогда, около трех лет назад, заметив в себе признаки страсти, умел так твердо сделать все, что
было нужно, для остановки ее развития.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас
буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я
понимаю все, и не слышав. Не
будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
Видите, значит, у меня давно
была к нему любовь, но как он не показывал ко мне никакого чувства и надежды у меня не
было, чтобы я могла ему понравиться, то эта любовь и замирала во мне, и я сама не
понимала, что она во мне
есть.
Но только какой он
был скромный, Вера Павловна; ведь уж я после могла
понимать, ведь я стала читать, узнала, как в романах любовь описывают, могла судить.
Но она или не
поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его слов, или
поняла, но не до того ей
было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней скорбь о близком конце, — как бы то ни
было, но она только радовалась и говорила...
Какая
была я глупенькая, я не
понимала, ведь
была девочка, глупенькая девочка?
Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему не
было выгоды, стало
быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно
было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно
было — нет, так не о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам
понимает вещи не хуже его.
А подумать внимательно о факте и
понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой
был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни
была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не
понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни
было, ни о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
Но он
был слишком ловкий артист в своей роли, ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же
понял, что это
было бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.
Ведь если
понять это с известной стороны, это
будет что такое?
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою
понимаем, что такое любовь. Разве не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя, ты
будешь мучить меня.
— Так, мой милый: но ведь ты
будешь страдать, если я уступлю этому чувству, которое — ах, я не
понимаю, зачем оно родилось во мне! я проклинаю его!
— Разумеется, она и сама не знала, слушает она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни
было, слушает или не слушает, но что-то слышит, только не до того ей, чтобы
понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не могла
понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и
понимать.
И действительно, он не навязывал: никак нельзя
было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли
понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково
было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
А он
понял это лишь тогда, когда не только что вполне развилось чувство, которого он должен
был ждать и не ждал, а когда уж даже явилось последствие этого чувства, другое чувство.
По этаким надобностям, может
быть выводят и уводят людей в своих произведениях твои великие художники, а я, хоть и плохой писатель, а все-таки несколько получше
понимаю условия художественности.
Нет, государь мой: он
был тут лишь орудием Лопухова, и сам тогда же очень хорошо
понимал, что он тут лишь орудие Лопухова, и Вера Павловна догадалась об этом через день или через два, и догадалась бы в ту же самую минуту, как Рахметов раскрыл рот, если бы не
была слишком взволнована: вот как на самом-то деле
были вещи, неужели ты и этого не
понимал?
Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково
будет содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов
будет говорить в каком случае, ведь порядочные люди
понимают друг друга, и не объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово написать все, что
будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова
быть посредником.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который
будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же
поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это
было бы для меня уж не важно, я и без того
была бы спокойна; а через то, что эти мысли
были высказаны мне в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.