Неточные совпадения
— Я от
графа, ваше благородие.
Граф изволили вам кланяться
и просили вас немедля к себе-с…
Не нужно было глядеть на подпись, чтобы в крупном, некрасивом почерке узнать пьяную, редко пишущую руку моего друга,
графа Алексея Карнеева. Краткость письма, претензия его на некоторую игривость
и бойкость свидетельствовали, что мой недалекий друг много изорвал почтовой бумаги, прежде чем сумел сочинить это письмо.
В письме отсутствовало местоимение «который»
и старательно обойдены деепричастия — то
и другое редко удается
графу в один присест.
Граф любил меня
и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу
и даже не любил его; честнее было бы поэтому прямо раз навсегда отказаться от его дружбы, чем ехать к нему
и лицемерить.
К тому же ехать к
графу — значило еще раз окунуться в жизнь, которую мой Поликарп величал «свинюшником»
и которая два года тому назад, во всё время до отъезда
графа в Петербург, расшатывала мое крепкое здоровье
и сушила мой мозг.
— Кланяйся
графу, — сказал я посланному, —
и поблагодари за память… Скажи, что я занят
и что… Скажи, что я…
Всё это я видел,
и моим глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно было проскакать шестнадцать верст.
Люди, знавшие меня
и графа, различно истолковывают наши взаимные отношения.
Узкие лбы, не видящие ничего дальше своего носа, любят утверждать, что знатный
граф видел в «бедном
и незнатном» судебном следователе хорошего прихвостня-собутыльника.
По их мнению, знатный богач, пугало
и зависть всего С — го уезда, был очень умен
и либерален; иначе тогда непонятно было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем
и тот сущий либерализм, который сделал
графа нечувствительным к моему «ты».
Оба мы кончили курс в одном
и том же университете, оба мы юристы
и оба очень мало знаем: я знаю кое-что,
граф же забыл
и утопил в алкоголе всё, что знал когда-нибудь.
Пройдя еще несколько шагов, я услышал голоса, а немного погодя увидел
и людей. В том месте, где аллея расширялась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью высоких белых акаций стоял стол, на котором блестел самовар. Около стола говорили. Я тихо подошел по траве к площадке
и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами
графа.
Мой друг,
граф Карнеев, сидел за столом на складном решетчатом стуле
и пил чай.
Рядом с
графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой
и очень черными бровями. Лицо этого было жирно
и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у
графа, лоб маленький, губы сжаты,
и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука
и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
Я вышел из-за сиреневых кустов
и направился к столу.
Граф увидел меня, узнал,
и на просиявшем лице его заиграла улыбка.
— Ах, голубчик! — продолжал встревоженный
и обрадованный
граф. — Если бы ты знал, как мне приятно видеть твою серьезную физиономию! Ты незнаком? Позволь тебе представить: мой хороший друг Каэтан Казимирович Пшехоцкий. А это вот, — продолжал он, указав толстяку на меня, — мой хороший, давнишний друг Сергей Петрович Зиновьев! Здешний следователь…
Изливши свои чувства
и успокоившись,
граф налил мне стакан холодного красно-бурого чая
и придвинул к моим рукам ящик с печеньями.
— Это, положим, так, — согласился
граф, быстро
и охотно со всем соглашающийся, — но все-таки мог бы хоть строчку…
И потом, как рассказывает вот Петр Егорыч, ты за все два года ни разу не наведался сюда, точно за тысячу верст живешь или… брезгуешь моим добром. Мог бы здесь пожить, поохотиться.
И мало ли что могло здесь без меня случиться!
Граф говорил много
и долго. Раз начавши говорить о чем-нибудь, он болтал языком без умолку
и без конца, как бы мелка
и жалка ни была тема.
В произнесении звуков он был неутомим, как мой Иван Демьяныч. Я едва выносил его за эту способность. Остановил его на этот раз лакей Илья, высокий, тонкий человек в поношенной пятнистой ливрее, поднесший
графу на серебряном подносе рюмку водки
и полстакана воды.
Граф выпил водку, запил водой
и, поморщившись, покачал головой.
Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо
графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем
и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, —
и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв
графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию… Был момент, когда я готов уже был подняться
и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
— Ах, сам я
и не догадался! Петр Егорыч, — обратился
граф к управляющему, — садитесь, пожалуйста! Будет вам стоять!
— Змея! — вдруг взвизгнул
граф, хватая меня за руку
и бледнея. — Посмотри!
Поляк сделал шаг назад, остановился, как вкопанный,
и растопырил руки, точно загораживая путь привидению… На верхней ступени каменной полуразрушенной лестнички лежала молодая змея из породы наших обыкновенных русских гадюк. Увидев нас, она подняла головку
и зашевелилась…
Граф еще раз взвизгнул
и спрятался за мою спину.
Я
и граф стояли на горе. Урбенин
и поляк, как люди тяжелые, предпочли подождать нас внизу, на дороге.
— Какое чудное видение! — воскликнул
граф, хватая меня за руку. — Погляди! Какая прелесть! Что это за девочка? Я
и не знал, что в моих лесах обитают такие наяды!
— При таком молодом лице
и такие развитые формы! — шепнул мне
граф, потерявший еще в самой ранней молодости способность уважать женщин
и не глядеть на них с точки зрения испорченного животного.
И мы услышали сзади себя серебристый смех… То был смех разочарованной… Она думала, что
граф, владелец этих громадных лесов
и широкого озера — я, а не этот пигмей с испитым лицом
и длинными усами…
А по тому нетерпению, с каким
граф то
и дело посматривал на часы, видно было, что
и его терзало ожидание.
Минуту он глядел на нас молча, выпучив глаза, потом же, узнав, вероятно,
графа, ахнул
и опрометью побежал в домик.
Граф не обознался. Меньше чем через минуту Митька вышел из домика, неся на подносе рюмку водки
и полстакана воды.
Граф выпил водку, «закусил» водой, но на этот раз не поморщился. В ста шагах от домика стояла чугунная скамья, такая же старая, как
и сосны. Мы сели на нее
и занялись созерцанием майского вечера во всей его тихой красоте… Над нашими головами с карканьем летали испуганные вороны, с разных сторон доносилось соловьиное пение; это только
и нарушало всеобщую тишину.
«А на что тебе хлеб, — подумал я, — если его
граф пропьет? Незачем дождю
и трудиться».
— Гроза! — встрепенулся
граф. — Вот сюрприз! Этак нас дорогой дождь захватит…
И темно как стало! Говорил: воротимся! Так нет, дальше пошел…
На меня глядела она серьезно, снизу вверх, вопрошающе; когда же ее глаза переходили с меня на
графа или поляка, то я начинал читать в них обратное: взгляд сверху вниз
и смех…
— Рекомендуюсь, — сказал я, вставая
и подходя к ней, — Зиновьев… А это, рекомендую, мой друг,
граф Карнеев… Просим прощения, что без приглашения вломились в ваш хорошенький домик… Мы, конечно, не сделали бы этого, если бы нас не загнала гроза…
Она показала мне прелестные зубы. Я сел рядом с ней на стул
и рассказал ей о том, как неожиданно встретилась на нашем пути гроза. Начался разговор о погоде — начале всех начал. Пока мы с ней беседовали, Митька уже успел два раза поднести
графу водки
и неразлучной с ней воды… Пользуясь тем, что я на него не смотрю,
граф после обеих рюмок сладко поморщился
и покачал головой.
Девушка в красном подошла к моему окну,
и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием… Раздался наверху треск,
и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места
и с грохотом покатилось на землю… Оконные стекла
и рюмки, стоявшие перед
графом, содрогнулись
и издали свой стеклянный звук… Удар был сильный…
К нашему окну подошел
граф с явным намерением поговорить с хорошенькой Оленькой. Мой друг говорит на трех европейских языках, но не умеет говорить с женщинами. Он как-то некстати постоял около нас, нелепо улыбнулся, промычал «мда»
и отошел вспять, к графину с водкой.
Странный человек обвел нас мутными, зелеными глазами
и уставился на
графа…
Граф поглядел на меня
и пожал плечами…
Через минуту я сидел с
графом в карете, слушал раскаты грома
и злился…
— Я очень рад, что ты ничего не ел у лесничего
и не испортил себе аппетита, — сказал мне
граф, когда мы входили в дом. — Мы отлично поужинаем… по-старому… Подавать! — приказал он Илье, стаскивавшему с него сюртук
и надевавшему халат.
— Ну-с… — начал
граф, наливая три рюмки
и пожимаясь, как от холода. — Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!
Маленькие школьники учатся у больших курить папиросы:
граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок
и, согнувшись дугой, сморщившись
и качая головой, выпил их.
— Знаешь, зачем собственно я приехал сюда? — перебил
граф, желая переменить разговор. — Я тебе не говорил еще об этом? Прихожу я в Петербурге к одному знакомому доктору, у которого я лечусь постоянно,
и жалуюсь на свою болезнь Он выслушал, выстукал, ощупал, знаешь ли, всего
и говорит: «Вы не трус?» Я хоть не трус, но, знаешь, побледнел: «Не трус», — говорю.
— Я
и не пью… Сегодня в последний раз, ради свидания с тобой (
граф потянулся ко мне
и чмокнул меня в щеку)… с моим милым, хорошим другом, завтра же — ни капли! Бахус прощается сегодня со мной навеки… На прощанье, Сережа, коньячку… выпьем?
Мне было весело, смешно. Смешил меня
граф, смешили свечи, бутылки, лепные зайцы
и утки, украшавшие стены столовой… Не смешила меня одна только трезвая физиономия Каэтана Казимировича. Присутствие этого человека раздражало меня.
Граф всплеснул руками
и, мигая глазами, заходил по столовой.