Неточные совпадения
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина непонимающая, норовит все по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а
того не понимает,
что я и при своих занятиях мог бы Егорку навек осчастливить. Я это к
тому вам объясняю,
что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
Увидел он
то же самое,
что видел и до полудня: равнину, холмы, небо, лиловую даль; только холмы стояли поближе да
не было мельницы, которая осталась далеко назади.
Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня
то замирала,
то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось,
что с утра прошло уже сто лет…
Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?
Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался этим очень доволен. Он подмигнул глазом и, чтобы показать,
что он может проскакать на одной ножке какое угодно пространство, предложил Егорушке,
не хочет ли
тот проскакать с ним по дороге и оттуда,
не отдыхая, назад к бричке? Егорушка отклонил это предложение, потому
что очень запыхался и ослабел.
Через минуту бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а
не дальше, путники видели
то же самое,
что и до полудня. Холмы все еще тонули в лиловой дали, и
не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все
те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.
— Иван Иваныч и отец Христофор приехали! — сказал ему Мойсей Мойсеич таким тоном, как будто боялся,
что тот ему
не поверит. — Ай, вай, удивительное дело, такие хорошие люди взяли да приехали! Ну, бери, Соломон, вещи! Пожалуйте, дорогие гости!
Стены были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели и зияли дыры непонятного происхождения (думалось,
что их пробил каблуком все
тот же силач), и казалось, если бы в комнате повесили десяток ламп,
то она
не перестала бы быть темной.
Он смеялся и говорил, а сам между
тем пугливо и подозрительно посматривал на Соломона.
Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его глазам и улыбке, он презирал и ненавидел серьезно, но это так
не шло к его ощипанной фигурке,
что, казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей.
— Почему? А потому,
что нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки
не стал бы лизать рук у жида пархатого. Я теперь жид пархатый и нищий, все на меня смотрят, как на собаку, а если б у меня были деньги,
то Варламов передо мной ломал бы такого дурака, как Мойсей перед вами.
Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в
тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим
не на шута, а на что-то такое,
что иногда снится, — вероятно, на нечистого духа.
—
Не в своем уме… пропащий человек. И
что мне с ним делать,
не знаю! Никого он
не любит, никого
не почитает, никого
не боится… Знаете, над всеми смеется, говорит глупости, всякому в глаза тычет. Вы
не можете поверить, раз приехал сюда Варламов, а Соломон такое ему сказал,
что тот ударил кнутом и его и мене… А мене за
что? Разве я виноват? Бог отнял у него ум, значит, это божья воля, а я разве виноват?
Его сонный мозг совсем отказался от обыкновенных мыслей, туманился и удерживал одни только сказочные, фантастические образы, которые имеют
то удобство,
что как-то сами собой, без всяких хлопот со стороны думающего, зарождаются в мозгу и сами — стоит только хорошенько встряхнуть головой — исчезают бесследно; да и все,
что было кругом,
не располагало к обыкновенным мыслям.
Как будто от
того,
что траве
не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая молодая трескотня, какой
не бывает днем; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты — все мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить.
Все представляется
не тем,
что оно есть.
Дымову и чернобородому, вероятно, стало совестно, потому
что они громко засмеялись и,
не отвечая на ропот, лениво поплелись к своим возам. Когда задняя подвода поравнялась с
тем местом, где лежал убитый уж, человек с подвязанным лицом, стоящий над ужом, обернулся к Пантелею и спросил плачущим голосом...
— Пятнадцать лет был в певчих, во всем Луганском заводе, может, ни у кого такого голоса
не было, а как, чтоб его шут, выкупался в третьем году в Донце, так с
той поры ни одной ноты
не могу взять чисто. Глотку застудил. А мне без голосу все равно,
что работнику без руки.
Опять
та же сила,
не давая ему коснуться дна и побыть в прохладе, понесла его наверх, он вынырнул и вздохнул так глубоко,
что стало просторно и свежо
не только в груди, но даже в животе.
Егорушка снял шляпу и
не сказал ни слова, но уж
не понимал вкуса каши и
не слышал, как вступились за него Пантелей и Вася. В его груди тяжело заворочалась злоба против озорника, и он порешил во
что бы
то ни стало сделать ему какое-нибудь зло.
Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все
то,
что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и
не имеющим цены.
— Да, убили… — сказал нехотя Дымов. — Купцы, отец с сыном, ехали образа продавать. Остановились тут недалече в постоялом дворе,
что теперь Игнат Фомин держит. Старик выпил лишнее и стал хвалиться,
что у него с собой денег много. Купцы, известно, народ хвастливый,
не дай бог…
Не утерпит, чтоб
не показать себя перед нашим братом в лучшем виде. А в
ту пору на постоялом дворе косари ночевали. Ну, услыхали это они, как купец хвастает, и взяли себе во внимание.
— Да, — продолжал он, зевая. — Все ничего было, а как только купцы доехали до этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил у одного косу и тоже давай чистить… Ну, конечно,
те одолели, потому их человек восемь было. Изрезали купцов так,
что живого места на теле
не осталось; кончили свое дело и стащили с дороги обоих, отца на одну сторону, а сына на другую. Супротив этого креста на
той стороне еще другой крест есть… Цел ли —
не знаю… Отсюда
не видать.
Оставайся, говорю, и виду
не подавай, а я
тем временем, может, и придумаю
что…» Ладно…
Все может быть, но странно одно,
что теперь и во всю дорогу он, когда приходилось рассказывать, отдавал явное предпочтение вымыслам и никогда
не говорил о
том,
что было пережито.
Теперь Егорушка все принимал за чистую монету и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным,
что человек, изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое, человек, у которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до
того,
что всякий раз, сидя у костра, или молчал, или же говорил о
том,
чего не было.
Все молчали и думали. После страшных рассказов
не хотелось уж говорить о
том,
что обыкновенно. Вдруг среди тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза в одну точку, навострил уши.
Незнакомец
не слышал вопроса; он
не ответил и даже
не взглянул на Дымова. Вероятно, этот улыбающийся человек
не чувствовал и вкуса каши, потому
что жевал как-то машинально, лениво, поднося ко рту ложку
то очень полную,
то совсем пустую. Пьян он
не был, но в голове его бродило что-то шальное.
А костер уже потухал. Свет уже
не мелькал, а красное пятно сузилось, потускнело… И
чем скорее догорал огонь,
тем виднее становилась лунная ночь. Теперь уж видно было дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей; на
той стороне ясно вырисовывался другой крест…
— А
то,
что не суйся первый к котлу.
Не понимай о себе много!
Дождь почему-то долго
не начинался. Егорушка в надежде,
что туча, быть может, уходит мимо, выглянул из рогожи. Было страшно темно. Егорушка
не увидел ни Пантелея, ни тюка, ни себя; покосился он туда, где была недавно луна, но там чернела такая же
тьма, как и на возу. А молнии в потемках казались белее и ослепительнее, так
что глазам было больно.
Пантелей ушел на смену и потом опять вернулся, а Егорушка все еще
не спал и дрожал всем телом. Что-то давило ему голову и грудь, угнетало его, и он
не знал,
что это: шепот ли стариков или тяжелый запах овчины? От съеденных арбуза и дыни во рту был неприятный, металлический вкус. К
тому же еще кусались блохи.
Первый счастливо улыбался и, по-видимому, никак
не мог забыть о
том,
что взял хорошую пользу на шерсти; веселила его
не столько сама польза, сколько мысль,
что, приехав домой, он соберет всю свою большую семью, лукаво подмигнет и расхохочется; сначала он всех обманет и скажет,
что продал шерсть дешевле своей цены, потом же подаст зятю Михаиле толстый бумажник и скажет: «На, получай!
— Эх, кабы знатье,
что Черепахин даст такую цену, — говорил он вполголоса, —
то я б дома
не продавал Макарову
тех трехсот пудов! Такая досада! Но кто ж его знал,
что тут цену подняли?
Что наизусть надо,
то учи наизусть, а где нужно рассказать своими словами внутренний смысл,
не касаясь наружного, там своими словами.
— Апостол Павел говорит: на учения странна и различна
не прилагайтеся. Конечно, если чернокнижие, буесловие или духов с
того света вызывать, как Саул, или такие науки учить,
что от них пользы ни себе, ни людям,
то лучше
не учиться. Надо воспринимать только
то,
что бог благословил. Ты соображайся… Святые апостолы говорили на всех языках — и ты учи языки; Василий Великий учил математику и философию — и ты учи, святый Нестор писал историю — и ты учи и пиши историю. Со святыми соображайся…
— Только ты смотри, Георгий, боже тебя сохрани,
не забывай матери и Ивана Иваныча. Почитать мать велит заповедь, а Иван Иваныч тебе благодетель и вместо отца. Ежели ты выйдешь в ученые и,
не дай бог, станешь тяготиться и пренебрегать людями по
той причине,
что они глупее тебя,
то горе, горе тебе!
Она, вероятно, ожидала,
что Иван Иваныч тоже удивится и воскликнет: «Да
не может быть!!», но
тот очень покойно спросил...
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За
что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с
той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Один из них, например, вот этот,
что имеет толстое лицо…
не вспомню его фамилии, никак
не может обойтись без
того, чтобы, взошедши на кафедру,
не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.