Неточные совпадения
Даже начальство изъяснилось, что это был черт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах, [Дышло — толстая оглобля, прикрепляемая к середине передней оси повозки при парной упряжке.] лошадиных ушах и невесть в каких местах, куда бы никакому
автору не
пришло в мысль забраться и куда позволяется забираться только одним таможенным чиновникам.
Вечером собралось человек двадцать;
пришел большой, толстый поэт,
автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом;
пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Один из «пророков» разобрал стихи публично на лекции и сказал, что «в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы», однако предсказывал, что с летами это
придет, поздравил
автора тоже с талантом и советовал «беречь и лелеять музу», то есть заняться серьезно.
Долго оторванная от народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец
пришел человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она имела право на него: разве эта среда жалела, щадила
автора или кого-нибудь?
Когда я
пришел первый раз к Струве, то у него сидел И. Скворцов-Степанов, впоследствии известный большевик, редактор «Известий»,
автор многочисленных брошюр по безбожной пропаганде.
Недели через две или три в глухой городишко
пришел ответ от «самого» Некрасова. Правда, ответ не особенно утешительный: Некрасов нашел, что стихи у брата гладки, приличны, литературны; вероятно, от времени до времени их будут печатать, но… это все-таки только версификация, а не поэзия.
Автору следует учиться, много читать и потом, быть может, попытаться использовать свои литературные способности в других отраслях литературы.
Придя как-то к брату, критик читал свою статью и, произнося: «я же говорю: напротив», — сверкал глазами и энергически ударял кулаком по столу… От этого на некоторое время у меня составилось представление о «критиках», как о людях, за что-то сердитых на
авторов и говорящих им «все напротив».
Если судить по данным подворной описи, собранным смотрителем поселений, то можно
прийти к выводу, что все три Арково в короткий срок своего существования значительно преуспели в сельском хозяйстве; недаром один анонимный
автор пишет про здешнее земледелие: «Труд этот с избытком вознаграждается благодаря почвенным условиям этой местности, которые весьма благоприятны для земледелия, что сказывается в силе лесной и луговой растительности».
За этими стихами следовали ругательства на Рагдель и на тех, кто ею восхищался, обнаруживая тем дух рабского, слепого подражанъя. Пусть она и талант, пусть гений, — восклицал
автор стихотворения, — «но нам не ко двору
пришло ее искусство!» Нам, говорит, нужна правда, не в пример другим. И при сей верной оказии стихотворный критик ругал Европу и Америку и хвалил Русь в следующих поэтических выражениях...
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а
пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка из города Кизляра. (Прим.
автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Здесь, между прочим, сообщается, что
автор «Конька-Горбунка»
прислал для «Современника», в письме к их общему товарищу Треборну от 10 января 1841 г., «два приобретенные им, из альбомов, стихотворения покойного А.
И потом, когда все эти торсы надлежащим образом поставлены, когда, по манию
автора, вокруг них создалась обстановка из бутафорских вещей самого последнего фасона, особые приметы постепенно
приходят в движение и перед глазами читателя завязывается бестиальная драма…
Тут повар
пришел: с ним с час толковала; там почитала «Mémoires du diable [«Воспоминания беса» (1837–1838) — авантюрный роман французского писателя Фредерика Сулье (1800–1847)]»… ах, какой приятный
автор Сулье! как мило описывает!
Все они ответили ему без замедления и в весьма лестных выражениях отзывались о капитальности труда и о красноречии
автора, но находили вместе с тем, что для обнародования подобного рода историй не
пришло еще время.
— Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей коровью смерть убили, [То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Примеч.
автора.)] оттого и сюда
пришли.
Хотя все это описано вскользь и без фундаментального знания нашего положения, но весьма тому радуюсь, что
пришла автору такая мысль.
Но другой вопрос, о том, имеют ли право отказаться от военной службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства,
автор разбирает подробно и
приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных делах прибегать к власти, полиции или суду.
(Прим.
автора.)] наплясались, стоя и приседая на одном месте в самых карикатурных положениях, то старший из родичей, пощелкавши языком, покачав головой и не смотря в лицо спрашивающему, с важностию скажет в ответ: «Пора не
пришел — еще баран тащи».
Особенно памятны мне стихи одного путешественника, графа Мантейфеля, который
прислал их Софье Николавне при самом почтительном письме на французском языке, с приложением экземпляра огромного сочинения в пяти томах in quarto [In quarto — латинское «in» значит «в», a «quarlus» «четвертый», инкварто — размер книги, ее формат в четвертую часть бумажного листа.] доктора Бухана, [Бухан Вильям (1721–1805) — английский врач,
автор популярной в то время книги «Полный и всеобщий домашний лечебник…» На русский язык переведена в 1710–1712 гг.] только что переведенного с английского на русский язык и бывшего тогда знаменитою новостью в медицине.
Я
приду к нему и скажу: «Милостивый государь, я вас очень люблю, уважаю и ценю, и это мне дает право
прийти к вам и сказать, что мне больно, — да, больно видеть ваши отношения к начинающим
авторам»…
— А то поставили везде черкесов [В южном крае на заводах и в экономиях сторожами охотнее всего нанимают черкесов, отличающихся верностью и внушающих страх населению (Прим.
автора. ).], чуть
придешь за щепками, а он так сейчас нагайкой и норовит полоснуть.
(Прим.
автора.)], — присовокупил он,
приходя постепенно в свое шутливое расположение духа, — знай только неводок забрасывай да рыбку затаскивай!
У нас есть для суждения о достоинстве
авторов и произведений другие основания, держась которых мы надеемся не
прийти ни к каким нелепостям и не разойтись с здравым смыслом массы публики.
А если он представляет дело верно, то каким бы тоном он ни говорил, к каким бы выводам он ни
приходил, от его критики, как от всякого свободного и фактами подтверждаемого рассуждения, всегда будет более пользы, нежели вреда — для самого
автора, если он хорош, и во всяком случае для литературы — даже если
автор окажется и дурен.
А тем временем настала осень, получилось разрешение перевезти гроб Даши в Россию и
пришли деньги за напечатанную повесть Долинского, которая в свое время многих поражала своею оригинальностью и носила сильный отпечаток душевного настроения
автора.
Но всего замечательнее то, что и вступление, и самый проект умещаются на одном листе, написанном очень разгонистою рукой! Как мало нужно, чтоб заставить воссиять лицо добродетели! В особенности же кратки заключения, к которым
приходит автор. Вот они...
Пора наконец убедиться, что наше время — не время широких задач и что тот, кто, подобно
автору почтенного рассуждения:"Русский романс: Чижик! чижик! где ты был? — перед судом здравой критики", сумел
прийти к разрешению своей скромной задачи — тот сделал гораздо более, нежели все совокупно взятые утописты-мечтатели, которые постановкой"широких"задач самонадеянно волнуют мир, не удовлетворяя оного".
— Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова
пришел [Цыганок сказал: «Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова
пришел». — Эти слова были вычеркнуты
автором по цензурным соображениям. В настоящем издании восстановлены согласно желанию Л. Андреева видеть их в бесцензурном издании, выраженному им в письме к переводчику Герману Бернштейну.].
Трудно не согласиться, что «созданного» в лицах, изображаемых поэтами, бывает и всегда бывало гораздо менее, а списанного с действительности гораздо более, нежели обыкновенно предполагают; трудно не
прийти к убеждению, что поэт в отношении к своим лицам почти всегда только историк или
автор мемуаров.
Сам
автор смотрел на них только как на плоды досуга и говорил в них обо всем, что ему
приходило в голову.
Коренным народом северной России считает
автор руссов, к которым
пришли потом славяне с Дуная.
Еще дальше идет Беха-Улла [Беха-улла Мирза Хуссейн Али — основатель бехаизма, иранского религиозно-политического течения, возникшего в середине XIX в. уже после подавления восстания бабидов и ориентированного на соединение науки и религии, отрицавшего религиозный и национальный фанатизм мусульманского Востока.],
автор «Китабе-Акдес», в своей беседе с Э. Г. Броуном: «Мы же даем, — говорит он, — чтобы все народы
пришли к единой вере, и люди стали братьями; чтобы рознь религиозная перестала существовать и уничтожено было различие национальностей.
Можно заметить, пожалуй, что Макар Алексеич для своего образования и положения является уже слишком метким оценщиком противоречий официальных основ жизни с ее действительными требованиями; но это потому, что, сочиняя в течение полугода, чуть не каждый день, письма к Вареньке, Макар Алексеич изощрил свой слог; а с другой стороны — почему же и
автору немножко не
прийти к нему на помощь?
А почему у нас это «обращение в ветошку» так легко и удобно, — об этом проницательный читатель не ждет, конечно, от нас решительных объяснений: для них еще время не
пришло. Приведем лишь несколько самых общих черт, на которые находим указания даже прямо в произведениях
автора, по поводу которого нам представляются все эти вопросы.
Состав депутатов дышал злостью реакции обезумевших от страха"буржуев". Гамбетта был как бы в"безвестном отсутствии", не желая рисковать возвращением. Слова"республиканская свобода"отзывались горькой иронией, и для каждого ясно было то, что до тех пор, пока страна не
придет в себя, ей нужен такой хитроумный старик, как
автор"Истории Консульства и Империи".
Смешно вспомнить, что тогда этот роман сразу возбудил недоверчивое чувство в цензуре. Даже мягкий де Роберти с каждой новой главой
приходил все в большее смущение.
Автор и я усиленно должны были хлопотать и отстаивать текст.
А анонимный
автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет:
придет, отколотит ее, и что есть, все оберет.
Но гость состроил удивленную физиономию и возразил мне, что он совсем не Боборыкин и не понимает, почему я ему все это говорю, что господина Золя он не знает и никогда не встречал, а что он маркиз такой-то и
пришел объясниться со мною, как с
автором романа «Набоб».
Хотя все это описано вскользь и без знания дела, но весьма сему радуюсь, что
пришла автору такая мысль.