Неточные совпадения
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так
обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава
богу!» И говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и
обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для
Бога, для души».
— Прости меня, но я
радуюсь этому, — перебил Вронский. — Ради
Бога, дай мне договорить, — прибавил он, умоляя ее взглядом дать ему время объяснить свои слова. — Я
радуюсь, потому что это не может, никак не может оставаться так, как он предполагает.
«Полное, полное примиренье, полное, — подумала Анна, — слава
Богу!» — и,
радуясь тому, что она была причиной этого, она подошла к Долли и поцеловала ее.
Наконец почувствовал он себя лучше и
обрадовался бог знает как, когда увидел возможность выйти на свежий воздух.
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, — пора на другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка
обрадовались, как
бог знает чему, освобожденью барина.
Приезду гостей он
обрадовался, как
бог весть чему. Точно как бы увидел он братьев, с которыми надолго расстался.
Огудалова. Я ведь только
радуюсь, что он тебе нравится. Слава
Богу! Осуждать его перед тобой я не стану, а и притворяться-то нам друг перед другом нечего — ты сама не слепая.
Бог знает — следует ли
радоваться этому!
— Ты, Ваничка,
радуешься, как пожарный, который давно не гасил огня… Ей-богу!
Он сначала не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял; но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом каждый день все больше
радуешься, а потом уже и
Бога узришь».
Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родных отчих могилках в родительский день; живите пока на солнышке,
радуйтесь, а я за вас
Бога помолю, в сонном видении к вам сойду… все равно и по смерти любовь!..
Ты
Богу, лампадку зажигая, молишься, а я, на тебя
радуясь, молюсь.
Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и
радуется, и веселится, и о тебе
Бога молит.
Стою я как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то
радуются, сверкают, а птички-то, птички-то
Бога хвалят…
И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы
радуется, и на них Господу
Богу указывает.
И вдруг мне ужасно захочется вслух начать
Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и
обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь — а они все назад.
Доктор, ради
Бога скажите, я в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради
Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но
Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно
обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.
—
Бога вы не боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру
радуетесь», — и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою.
— Жить бы теперь да
радоваться, — тосковала Филанида Протасьевна, — так нет же! послал под конец
Бог напасть!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал,
обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот
Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
— Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет
бог и расточатся врази его», — говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, — расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал,
радуясь…
— Слава
богу! Слава
богу! — твердила Лизавета Прокофьевна, сама не зная чему
радуясь.
— Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы… за меня боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы не поверите, как я теперь боюсь и — как
радуюсь вашим словам. Но весь этот страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж
обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился:
бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.
— Што ты, матушка, Парасковья Ивановна, и скажешь! — совестила ее Таисья. — Тебе-то грешно… Слава
богу, живете да
радуетесь.
— Ну, вот и слава
богу, мужик нашелся, —
радовалась она. — А ты, Наташка, совсем затощала, лица на тебе нет… Ай да Окулко! Тоже и придумал ловко.
Бог их всех наградит — я только умею быть истинно благодарным и
радоваться в душе, что встречаю таких людей.
Конечно, я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно, что я так недоверчиво
обрадовался; впрочем, слава
богу, что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
С этим господином в самое это время случилось смешное и неприятное происшествие, как будто в наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень
радовался и говорил: «Вот
бог его наказал за то, что он хочет увезти мою сестрицу».
Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я
бог знает как
обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед
богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
— И всегда так рассуждайте! — похвалила ее дама, —
бог будет любить вас за это, а тетенька будет на вас
радоваться. На свете всегда так бывает. Иногда мы думаем, что нас постигло несчастье, а это только испытание; а иногда — совсем напротив.
По крайней мере, я испытал нечто подобное на себе. Представьте себе, вновь встретился с Удавом и Дыбой — и
обрадовался. И они мне
обрадовались и в один голос воскликнули: Вот как! ну, и слава
богу!
— Я по крайней мере, Яков Васильич,
радуюсь, — заговорил Петр Михайлыч, — что
бог привел вас кончить курс в университете.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря
бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов;
радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь;
радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Нет, Наденька, нет, мы будем счастливы! — продолжал он вслух. — Посмотри вокруг: не
радуется ли все здесь, глядя на нашу любовь? Сам
бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!
Ей-богу, хотя и грех вспоминать, но все
обрадовались, когда узнали, что Вишняков скончался в госпитале от тифа…
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что
бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и
обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть
бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]
—
Радуюсь, что нельзя же всю жизнь
богу молиться и умничать, надобно же пожить когда-нибудь и для сердца.
Сусанне Николаевне за доброту ее послал
бог таких управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому
радуемся.
«Глубоко болею за Людмилу, а также и за Вашу мать, но за Вас сердечно
радуюсь: Вы, по данной Вам, конечно, от природы благодати, состоите в соприсутствии
бога.
— То-то вот и есть, что в то время умеючи
радовались: порадуются благородным манером — и перестанут! А ведь мы как
радуемся! и день и ночь! и день и ночь! и дома и в гостях, и в трактирах, и словесно и печатно! только и слов: слава
богу! дожили! Ну, и нагнали своими радостями страху на весь квартал!
— Грешно, Федор Алексеич! Когда сидишь ты на коне, с саблей в руке, сердце, глядя на тебя,
радуется. И доблесть свою показал ты сегодня, любо смотреть было. Брось же свой бабий обычай, остриги волосы, как
бог велит, сходи на покаяние в Киев или в Соловки, да и вернись на Москву христианином!
Услыша царский приговор, Вяземский было
обрадовался, и очи его уже запылали надеждой; но уверенность Морозова немного смутила его. Он вспомнил, что, по общепринятому понятию, в судном поединке
бог неминуемо дарует победу правой стороне, и невольно усумнился в своем успехе.
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава
богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич!
Обрадуется же твоя матушка!
— И ты, дружок, будешь видеть, и все будут видеть, а душа покойного
радоваться будет. Может, он что-нибудь и вымолит там для тебя! Ты и не ждешь — ан вдруг тебе
Бог счастье пошлет!
— Чего не можно! Садись!
Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет
радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед
Богом!
— Ну вот, академик! Вишь чему вы
обрадовались! Нет, ей-богу, вы еще суетны, отец Захария.
— А… разве я уже все понимаю по-английски, — отвечал Дыма уклончиво. И затем,
обрадовавшись, что Матвей говорит спокойно, он продолжал уже смелее: — Вот, знаешь что, сходим завтра к этому цирюльнику. Приведи ты и себя, как это здесь говорится, в порядок, и кончено. Ей-богу, правда! — прибавил он сладким голосом и уже собираясь заснуть.
Алексей Степаныч благодарил только
бога, что Софья Николавна осталась жива,
радовался, что она чувствует себя хорошо, и сейчас помирился с мыслью, зачем не родился у него сын.