Неточные совпадения
Германская религия есть чистейшее монофизитство, признание лишь одной и единой
природы —
божественной, а не двух
природ —
божественной и человеческой, как в христианской религии.
Добыть себе относительную общественную свободу русским трудно не потому только, что в русской
природе есть пассивность и подавленность, но и потому, что русский дух жаждет абсолютной
Божественной свободы.
Допущение существования двух
природ —
божественной и человеческой, которые могут быть соединены, но не тождественны и не слиянны, есть истина, непонятная объективирующему разуму, сверхразумная, ибо разум сам по себе склонен или к монизму, или к дуализму.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с
природой ее и как
божественного установления, и как союза людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь есть царство не от мира сего»…
Я не произошел от Руссо, не верю в естественную доброту человеческой
природы, не считаю
природу «
божественной» и не обоготворяю силу жизни, мне чужда экзальтация эмоциональной жизни, я не признаю абсолютного примата эстетики и искусства.
Все, что в христианстве и даже в Евангелиях противоположно этой вечной
божественной человечности, есть экзотерическое, для внешнего употребления, педагогическое, приспособленное к падшей человеческой
природе.
Дух есть не часть человеческой
природы, а
божественное в человеке.
Он не хочет продолжать жить в истории, которая покоится на безбожном законе мира, он хочет жить в
природе, смешивая падшую
природу, подчиненную злому закону мира не менее истории, с
природой преображенной и просветленной,
природой божественной.
В русском православии можно различить три течения, которые могут переплетаться: традиционное монашески-аскетическое, связанное с «Добротолюбием» космоцентрическое, узревающее
божественные энергии в тварном мире, обращенное к преображению мира, с ним связана софиология, и антропоцентрическое, историософское, эсхатологическое, обращенное к активности человека в
природе и обществе.
В Иисусе Христе — Богочеловеке, в индивидуальной личности, дано совершенное соединение двух
природ,
божественной и человеческой.
В «
природе» больше истины и правды, больше
божественного, чем в «культуре».
В личности Иисуса Христа произошло соединение
божественной и человеческой
природы, и явился Богочеловек.
Православно-восточная мистика пронизывает человеческую
природу природой божественной, как бы обожествляет ее изнутри, насыщает.
Чудо воскресения не противоречит закономерности
природы и даже предполагает эту закономерность; чудо воскресения есть победа над смертоносным порядком
природы, преодоление смерти не имманентными силами
природы, а трансцендентными
божественными силами.
Природа субъекта и
природа объекта тождественны, сотканы из одного и того же
божественного материала.
Христос вошел в творение, воплотился в нем, чтобы вернуть его к Творцу, чтобы обожить человеческую
природу,
божественную по идее Творца, но ставшую греховной после своего отпадения.
Но владычествующий дух первозданной натуры, князь мира сего, первый носитель
божественного света в
природе, отчего и называется он Люцифером, сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз бога с натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни
божественной, захотев сам себе быть светом.
Грек, одаренный высоким эстетическим чувством, прекрасно постигнул выразительность внешнего, тайну формы;
божественное для него существовало облеченным в человеческую красоту; в ней обоготворялась ему
природа, и далее этой красоты он не шел.
Кажется, уже во время самого восстания, за которое он и попал в Сибирь, человеческая
природа повернулась к нему своими не особенно привлекательными и во всяком случае далеко не
божественными сторонами…
Эта деятельность с колоссальною целью пересоздать общество человеческое, пересоздать самого человека, возвратить его богу и через него всю
природу, опираемая на
божественное основание евангелия, волновала юношескую душу; он увидел, что нашел свое призвание, заглушил все страсти, питал одну, поклялся сделать из души своей храм Христу, то есть храм человечеству, участвовать в апостольском послании христиан — и сдержал слово.
То, что умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажется, что умирающий говорит с нами из-за гроба. То, что он говорит нам, кажется нам повелением. Мы представляем его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его
природы должна проявиться. То
божественное, которое находится в нем, не может уже скрываться.
Но насколько он из него выходит и делает предметом размышления что-либо из вещей
божественных (των μετά θεόν), рассекается это единение, которое превыше разумения, и в коем, находясь в соединении с Богом, по сопричастности Божеству, он и сам становится Богом и слагает с себя естественный закон своей собственной
природы».].
«В вечности, как безосновности, вне (
божественной, несозданной)
природы не существует ничто, кроме тишины без сущности, вечный покой ни с чем не сравнимый (ohne Gleichen), безосновность (Ungrund) без начала и конца.
Что касается первого, то мы не можем указать причины такой непоправимости человеческой
природы, ибо
божественная благодать исцеляет, восполняет, дает силу жизни.
Итак, метафизическая
природа Софии совершенно не покрывается обычными философскими категориями: абсолютного и относительного, вечного и временного,
божественного и тварного.
Беме в изд. Шиблера), рождается
Божественная Троица, Бог до
природы, а уж из нее «выраждается» (Ausgeburt, по часто повторяющемуся выражению Беме) и наш мир.
«Fiat есть терпкая матка (herbe Matrix) в первой воле отца, и оно схватывает (fasst) и держит
природу, которую дух формирует рожденную от Меркурия, и это есть дух Божий» [IV, 41, § 48, ср. 483, § 2, 510, § 27.]. «Das göttliche Schuf, als die Begierde der ewigen Natur, welche das Fiat der Kräfte heisst» [
Божественное творение, как страстное желание вечной
природы, называется творческим «Да будет» (нем.).] [IV, 495, § 13.], и соответствует в системе Беме «да будет» Моиссеевой космогонии.
Миф возникает из религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение мысли, но некоторый выход из себя в область бытия
божественного, некое богодейство, — другими словами, миф имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком
божественных сил в самом реальном бытии
природы» (Соловьев В. С. Соч.
Для того, кто хочет в ней видеть лишь Афродиту Пандемос-Простонародную, тот такою ее и имеет, ибо таков он сам [Так бесы извратили в себе ангельскую свою
природу — это очень ясно показано в «
Божественной и истинной философии» Пордеджа.].
Божественные ипостаси принимают у Шеллинга, по его собственному выражению, «die Natur und Funktion kosmischer, demiurgisiher Kräfte» (340) [
Природу и функцию космических, демиургических сил (нем.).].
Ибо сверху донизу, т. е. от небесных сущностей до низших тел этого мира, всякий порядок
природы постольку приближается к
божественной ясности, проникает как понимание в сокрытое [Впрочем, по Эриугене, «и небесные силы необходимо несвободны от незнания, и им остаются неведомы тайны
божественной мудрости» (II, стр.28).].
Как образ Божий, он имеет формально
природу Божества, есть бог in potentia и только в силу этой
божественной потенциальности способен к «обожению».
Бесспорно, все в
природе исполнено
божественного смысла, вся она есть символ Бога (как это с особенной живостью чувствовал Карлейль), углублением в эту символику порождается пафос поэтов, натурфилософов, мистиков, магов.
«Тот, кто мудро познал, как надо любить (έ ρφν) Бога, который превыше слова и знания и всяческого отношения в каком бы то ни было смысле и свободен от
природы (έζηρμένου και φύσεως), кто оставит все чувственное и мыслимое, всякое время и вечность (αιώνα) и место, и вполне освободится наконец от всякой действенности (ενεργείας), возбуждаемой чувствами, или словом, или умом, тот достигнет несказанным и непостижимым образом
божественной сладости, превосходящей слово и ум; этот путь и слово ведомы только подающему таковую благодать Богу и удостоившимся ее получить от Бога, здесь не привносится ничего природного или книжного, раз уже все, что может быть сказано или познано, совершенно преодолено и покрыто молчанием» [Migne, 91. col. 1153 (Ambiguorum liber), ό δε θεός απλώς και αορίστως υπέρ πάντα τα οντά εστί, τα περιέχοντα τε καί περιεχόμενα… αρά σωφρόνως ό διαγνούς πώς έρ^ν του θεού δει, του υπέρ λόγον καί γνώσιν και πάσης απλώς της οιασδήποτε παντάπασι σχέσεως, έζηρημένου και φύσεως, πάντα τα αίσθητά καί νοητά καί πάντα χρόνον και αιώνα καί τόπον ασχέτως παρελεύσεται καί πάσης τελευταϊον όλης της Kai αϊσθησιν και λόγον καί νουν ενεργείας εαυτόν ύπερφυώς απογυμνώσας ά'ρ'ρήτως τε καί αγνώστως της υπέρ λόγον καί νουν θείας τερπνότητος έπιτεύξεται, καθ' δν οϊδε τρόπον τε καί λόγον ό την τοιαύτην δωρούμενος χάριν θεός καί οίταύτην παρά θεοΰ λαβείν αξιωθέντες, οϋκετ ουδέν φυσικόν ή γραπτόν έαυτφ συνεπικομιζόμενος, πάντων αύτφ των λεχθήναι ή γνωσθήναι δυναμένων παντελώς ύπερβαθέντων καί κατασιγασθέντων.].
В вечной
природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня» на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил
природы) определяет себя к
божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
Столь же в бемовском духе развито и следующее объяснение мирового зла и несовершенства из
божественной полноты: «На вопрос, почему Бог не создал всех людей таким образом, чтобы они руководствовались одним только разумом, у меня нет другого ответа, кроме следующего: конечно, потому что у него было достаточно материала для сотворения всего, от самой высшей степени совершенства до самой низшей; или, прямее говоря, потому, что законы
природы его настолько обширны, что их было достаточно для произведения всего, что только может представить себе бесконечный ум» (ib., 62)134.].
Красота в
природе и красота в искусстве, как явления
божественной Софии, Души Мира, имеют одну сущность.
Муки полнейшего разочарования в себе и в своем пути, а в то же время нежелание и неспособность принять это разочарование, и вдобавок еще сознание высшей своей
природы и мучительно завистливое влечение к
божественному миру — терзают душу невыразимыми на человеческом языке страданиями.
Тварная
природа, по общему смыслу системы Беме, есть последняя, наиболее периферическая форма откровения или
божественного самопорождения.
Православная Церковь чтит зачатие Богоматери, предвозвещенное ангелом «богоотцам» Иоакиму и Анне (подобно тому, как она чтит и зачатие св. пророка Иоанна Предтечи), но в то же время не изъемлет этого зачатия из общего порядка
природы, не провозглашает его «непорочным» в католическом смысле [В службе Зачатию Богородицы (Минея месячная, декабрь), в стихирах на «Господи воззвах» читаем: «Пророческая речения ныне исполняются: гора бо святая в ложеснах водружается; лествица
божественная насаждается: престол великий царев приуготовляется: место украшается боговходимое; купина неопалимая начинает прозябати, мироположница святыни уже истекает…
Когда же распространившееся христианство силою вещей сделалось и общеимперской религией, перед теократическим сознанием его встал новый вопрос: какова же
природа власти христианского императора и поглощено ли в ней начало звериное
божественным, иначе говоря, есть ли она теократия?
Поэтому при противопоставлении творения и эманации главный спор идет не о Боге, но о мире, не о
божественной основе мира, но об его тварной
природе: есть ли мир только пассивно рассеивающая и ослабляющая лучи
божественного света среда, или же он по-своему собирает, отражает и проявляет их? есть ли особый фокус мира, возможен ли мир наряду с Абсолютным и как и в каком смысле возможен?
Монофизитство — христианское религиозно-философское учение, отрицающее возможность смешения в Иисусе Христе двух
природ:
божественной и человеческой.
Таково, напр., учение Ария, рассматривавшего Христа как тварное существо, или учение Аполлинария, наоборот, растворявшее человеческую стихию в
божественной Его
природе.
По
природе своей не злы и демоны, — они могут вносить порчу, но не могут уничтожить бытия, и злоба их состоит в прекращении участия в дарах
божественных.
Оно имеет в виду оттенить, что
природа Христа помимо непричастности греху была не человеческая только, а и
божественная.
В мифе констатируется встреча мира имманентного — человеческого сознания (как бы мы его ни расширяли и ни углубляли), и мира трансцендентного,
божественного, причем трансцендентное, сохраняя свою собственную
природу, в то же время становится имманентным, а имманентное раскрывается, чувствуя в себе внедрение трансцендентного.
Но в человеке есть
божественный элемент, в нем есть как бы две
природы, в нем есть пересечение двух миров, он несет в себе образ, который есть и образ человеческий и образ Божий и есть образ человеческий в меру того, как осуществляется образ Божий.
То же, что я называю «ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный обыденный мир и нашу низшую
природу от высшего, горнего,
божественного мира, от бесконечной тайны бытия.
Н. Гартман утверждает, что этика противополагает человеку
божественные атрибуты и метафизическую
природу.