Неточные совпадения
Лука Лукич. Не приведи
бог служить по ученой части! Всего
боишься: всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек.
— Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я
боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави
Бог, скарлатина.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как
боялась я!
Да, слава
Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
— Слава
богу! А как мы
боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава
богу, слава
богу!
Катерина. Как, девушка, не
бояться! Всякий должен
бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед
Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
—
Бога ты не
боишься, разбойник! — отвечал ему Савельич сердитым голосом. — Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.
Хотите вы?.. Пойду любезничать сквозь слез;
Боюсь, что выдержать притворства не сумею.
Зачем сюда
бог Чацкого принес!
Ах! мочи нет! робею.
В пустые сени! в ночь!
боишься домовых,
Боишься и людей живых.
Мучительница-барышня,
бог с нею.
И Чацкий, как бельмо в глазу;
Вишь, показался ей он где-то здесь, внизу.
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не
бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как сказал какой-то Макарий, поэт. Не люблю я поэтов, писателей и всю вашу братию, — не люблю!
— А не
боялся, что я не спала ночь,
Бог знает что передумала и чуть не слегла в постель? — сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.
— Если б я не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я
Бог знает что могла бы подумать.
Боялся тревожить меня толками лакеев, а не
боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.
— Нет… нет… — силилась выговорить потом, — за меня и за мое горе не
бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет, постой!
Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно… здесь, у сердца…
— Слава
Богу, мне еще нечего
бояться.
— Ах, дай
Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не
боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
На это Татьяна Марковна со вздохом отвечала: «Не знаю, Иван Иванович! Обещать наверное
боюсь, но и не отказываю: что
Бог даст! Как Вера!..»
— Не
бойтесь, кузина, ради
Бога, не
бойтесь, — говорил он. — Хороша дружба!
Бояться, как шпиона стыдиться…
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого
Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды
боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
— Не
боятся они
Бога, мироеды, кровопийцы проклятые, — проговорила Кораблева. — Ни за что засудили девку.
— Ну, брат, не ври, меня не проведешь,
боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
— Да
бог его знает… Он, кажется, служил в военной службе раньше… Я иногда, право,
боюсь за моих девочек: молодо-зелено, как раз и головка закружится, только доктор все успокаивает… Доктор прав: самая страшная опасность та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут все и все налицо. Девочкам во всяком случае хороший урок… Как вы думаете?
— Спасибо тебе! — выговорил он протяжно, точно испуская вздох после обморока. — Теперь ты меня возродил… Веришь ли: до сих пор
боялся спросить тебя, это тебя-то, тебя! Ну иди, иди! Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя
Бог! Ну, ступай, люби Ивана! — вырвалось последним словом у Мити.
— Не смейся, Коля, ей-богу,
боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить с тобой.
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть тебе первому живу.
Боюсь я их очень-с, и кабы не
боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
бог знает что произвести могут-с.
Греха своего не
бойтесь, даже и сознав его, лишь бы покаяние было, но условий с
Богом не делайте.
— Еще божитесь! Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не
боитесь вы
Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и
боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава
богу, обморок не имел последствия.
—
Бога вы не
боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь», — и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою.
—
Бога ты не
боишься, Сидорыч, зачем ты не сказал мне того прежде, я бы хоть взглянула на Дубровского, а теперь жди, чтоб он опять завернул. Бессовестный ты, право, бессовестный!
— Не
бойтесь, ради
бога, вы не должны
бояться моего имени.
— Я сама не знаю иногда, что у меня в голове, — продолжала Ася с тем же задумчивым видом. — Я иногда самой себя
боюсь, ей-богу. Ах, я хотела бы… Правда ли, что женщинам не следует читать много?
— Говорите ради
бога, не
бойтесь, — подхватил я, — я так рад, что вы, наконец, перестаете дичиться.
— Дай
бог, дай
бог, чтоб вы не раскаялись! Я очень
боюсь за ваше будущее.
—
Бога ради, будь осторожен,
бойся всех, от кондуктора в дилижансе до моих знакомых, к которым я даю тебе письма, не доверяйся никому. Петербург теперь не то, что был в наше время, там во всяком обществе наверное есть муха или две. Tiens toi pour averti. [Намотай это себе на ус (фр.).]
— Шалишь! знаю я вашу братью! Почувствуешь, что документ в руках — «покорно благодарю!» не скажешь, стречка дашь! Нет уж, пускай так! береженого и
Бог бережет. Чего
бояться! Чай, не вдруг умру!
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется.
Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У
Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
—
Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя только потревожишь, станешь
бояться, и не заснется тебе покойно.
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо. Сделал же
Бог так, что черт не
боится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашел!
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава
богу, ни чертей, ни ксендзов не
боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Не говорите. Кстати, я вызвал вас на это свидание вот почему: все равно — она разыскала бы вас, и
бог знает, чем все могло кончиться. Я просто
боялся за вас. Такие женщины, как Харитина, в таком приподнятом настроении способны на все.
Фирс(укоризненно). Леонид Андреич,
бога вы не
боитесь! Когда же спать?
—
Бога ты не
боишься, злодей подлый!
— Бабушка тебя
боится, она говорит — чернокнижник ты, а дедушка тоже, что ты
богу — враг и людям опасный…
Но запрещать писания и обнародованное хотеть истребить не есть защищать
богов, но
бояться истины свидетельствования».
Здесь снова пугали меня Трубецкой,
Что будто ее воротили:
«Но я не
боюсь — позволенье со мной!»
Часы уже десять пробили.
Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?»
— «Княгиня, вам лучше дождаться
Рассвета, — заметил смотритель-старик. —
Метель начала подыматься!»
— «Ах, то ли придется еще испытать!
Поеду. Скорей, ради
бога...
Даже жалко; я только
боюсь говорить, потому что все смеются; а ей-богу, жалко.
— Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, — заметила она, — ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел; а говорить не
бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты еще и не
бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил да напугал.
— Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы… за меня
боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы не поверите, как я теперь
боюсь и — как радуюсь вашим словам. Но весь этот страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
— Что вы это, Марфа Тимофеевна,
бога вы не
боитесь! — воскликнула она, и румянец мгновенно разлился у ней по лицу и по шее.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой на завалинке все сидела:
боялась ему на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и вижу, как через огород человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
Погрустил я с вами, добрая Надежда Николаевна: известие о смерти вашего внука Васи сильно нас поразило. Тут невольно мысль и молитва о близких покойного. Да успокоит вас милосердый
бог в этом новом горе. В сердечном моем сочувствии вы не сомневаетесь —
боюсь распространяться, чтоб не заставить вас снова задуматься, хотя вполне уверен в вашей полной покорности воле божьей.