Неточные совпадения
Моя мать,
боясь, что ребенка, навлекшего на себя столько опасливого подозрения со стороны цюрихской
полиции, вышлют, — внесла его.
— Прежде, нежели посадят нас на кол, — отвечал я, —
боюсь, чтоб не посадили на цепь. Знаете ли вы, что сегодня ночью
полиция взяла Огарева?
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской
полиции, что простой человек, попавшийся под суд,
боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых
полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
Пятнадцать лет тому назад, будучи в ссылке, в одну из изящнейших, самых поэтических эпох моей жизни, зимой или весной 1838 года, написал я легко, живо, шутя воспоминания из моей первой юности. Два отрывка, искаженные цензурою, были напечатаны. Остальное погибло; я сам долею сжег рукопись перед второй ссылкой,
боясь, что она попадет в руки
полиции и компрометирует моих друзей.
Никого и ничего не
боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого вся
полиция боялась, потому что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел...
В квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель дома с незапамятных времен. Это был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не то вестовым, не то исполнителем разных личных поручений.
Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось, не совала своего носа.
Она пришла к нему на четвертый день его болезни, застав его совершенно одинокого с растерявшейся и плачущей Афимьей, которая рассказала Лизе, что у них нет ни гроша денег, что она
боится, как бы Василий Иванович не умер и чтобы ее не потащили в
полицию.
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движется… Послали за
полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я
боюсь упокойников!..
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что
боюсь прижимки от
полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
Полицеймейстер, говорят, теперь подлинного дела не только что писцам в руки не дает, а даже в
полицию совсем не сносит; все допросы напамять отбирает, по тому самому, что
боится очень, — себя тоже бережет…
— Когда я его стал будить, — рассказывал Руммель, — он начал ругаться, вынул револьвер, грозил всех перестрелять, а когда я сказал, что пошлю за
полицией, — он заявил, что на
полицию плюет и разговаривать может только с плац-адъютантом. Мы уже посылали за
полицией, но квартальный его знает и
боится войти: застрелит! — закончил содержатель буфета.
— Собираются они по ночам и в величайшем секрете:
боятся, чтоб
полиция не накрыла.
— Испугались, сволочи! — рычал Савка. — Кабы я
полиции не
боялся, я бы не ушёл… я бы-и…
Полиция у всех окуровцев вызывала одинаково сложное чувство, передающееся наследственно от поколения к поколению: её ненавидели,
боялись и — подобострастно льстили ей; не понимали, зачем она нужна, и назойливо лезли к ней во всех случаях жизни. И теперь, говоря о постоялке, все думали о
полиции.
Посему, ежели кто вам скажет: идем и построим башню, касающуюся облак, то вы того человека
бойтесь и даже представьте в
полицию; ежели же кто скажет: идем, преклоним колена, то вы, того человека облобызав, за ним последуйте.
Паспортов ни у кого не было, да и
полиция тогда не смела сунуться на пристани, во-первых, потому, чтобы не распугать грузчиков, без которых все хлебное дело пропадет, а во-вторых,
боялись холеры.
Уж я после узнал, что меня взяли в ватагу в Ярославле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой — хоронить в городе
боялись, как бы задержки от
полиции не было… Старые бурлаки, люди с бурным прошлым и с юности без всяких паспортов, молчали: им
полиция опаснее холеры. У половины бурлаков паспортов не было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил с отвалом, с привалом и для здоровья.
— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать
полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже… Чего же
бояться?
— Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте… Я
полиции не
боюсь… И суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду… Иди вон!
— Да он сам
полиции боится. Ведь приставу за хлопоты дать надо красненькую, а он за рубль удавится. Встал после плюхи, морда распухла — и пошел. Только сказал: «Этого разбойника не пускать в театр, прямо по шее гнать».
Наконец вечером ко мне стучат. Молчу. Слышу — посылают за
полицией. Это единственно, чего я
боялся, так как паспорта, как я уже говорил, никогда не имел и считал его совершенно излишним, раз я сам налицо.
Все могло случиться, все, решительно все, хотя мы, конечно, не верим слухам, распространенным впоследствии про мою героиню ее злоумышленниками, что она в эту минуту
боялась даже
полиции.
Затем, заявку он должен сделать письменно, да еще в полицейское управление, когда старатель, во-первых, из ста случаев в девяноста девяти безграмотен, а во-вторых —
боится всякой
полиции, как черт ладану.
— Учиться? Не в этом дело-с, сударь вы мой! Свободы нет, вот что! Ведь у меня какая жизнь? В трепете живу… с постоянной оглядкой… вполне лишен свободы желательных мне движений! А почему?
Боюсь… Этот кикимора учитель в газетах пишет на меня… санитарный надзор навлекает, штрафы плачу… Постояльцы ваши, того гляди, сожгут, убьют, ограбят… Что я против них могу?
Полиции они не
боятся… Посадят их — они даже рады — хлеб им даровой.
Куда как хотелось Алексею вернуться к пароходу и притузить капитана… Но воздержался — главное,
полиции боялся.
— Одного я только
боюсь, — совсем уже тихим шепотом прибавила она, помолчав немного, — вида-то у нее при себе никакого нет; и когда я спросила про то господина Полоярова, так они очень даже уклончиво ответили, что вид им будет; однако вот все нет до сей поры. А я
боюсь, что как неравно — не дай Бог — умрет, что я с ней тут стану делать-то тогда без вида? Ведь у нас так на этот счет строго, что и хоронить, пожалуй, не станут, да еще историю себе с
полицией наживешь…
Боюсь я этого страх как!
Ах, но
боюсь, что и с
полицией у вас ничего не выйдет: я еще не успел сказать вам, что его преосвященство вступил в некоторую долю в тех миллиардах, что вы совершенно законно уступили мне, и его связи… вы понимаете?
Боюсь, что ни с адом, ни с историей дело у вас не вышло, Вандергуд: лучше прямо посылайте за
полицией.
Ехавшие с нами два иркутских обывателя рассказывали, что кавказцы поселка — профессиональные грабители; кто вечером зайдет в поселок, исчезает бесследно;
полиция боится кавказцев, и все грабежи остаются нераскрытыми.
— Ты теперь знаешь, что ты у меня в руках, я тебя не
боюсь, а в соседней комнате к моим услугам люди, которые тотчас препроводят тебя в
полицию как убийцу княгини Полторацкой и ее горничной, которого разыскивают. Понял?
— То-то и оно-то… Но мой способ перемен при приезде в каждый новый город имени еще лучше. При нем вам нечего
бояться и петербургской образцовой
полиции с ее разыскными книгами.
— Какая
полиция?.. Что за вздор… — спросонок, но также шепотом,
боясь разбудить Маргариту Николаевну, заговорил Николай Герасимович.
Вождь
полиции,
боясь гнева своего главного начальника, отказался бы от своих слов, время было упущено, все осталось бы шито и крыто и меня запутали бы в новые, нескончаемые затруднения.
Беснующегося чиновника заперли в комнате, дали знать
полиции и отправили в сумасшедший дом. Перед отправкой его туда к нему снова
боялись приступить, и опять пошел к нему тот же молодой дворник.