Неточные совпадения
Алексей Александрович
рос сиротой. Их было два
брата. Отца они не помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять лет. Состояние было маленькое. Дядя Каренин, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их.
— Я-то? Я — в людей верю. Не вообще в людей, а вот в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они,
брат, не шутят! Волнуются рабочие, есть уже стачки с лозунгами против войны, на Дону — шахтеры дрались с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство
растет, — большевикам есть с кем разговаривать.
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что
растет. Его роман, конечно, был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и как бы поощрительно, Марина стала говорить еще более дружелюбно,
брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на Марину, обиженно мигая.
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев
выросли и распухли, только
брат остался таким же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
— Н-да, вот как ты, — неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака и оглядываясь. — Трудное время,
брат! Все заостряется, толкает на крайности. А с другой стороны,
растет промышленность, страна заметно крепнет… европеизируется.
И те и другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей за системой замкнутости, как за каменной стеной; у обоих одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два
брата в семье,
росли, развивались, созревали и состарелись. Если бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и другие народы кругом остаются до сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они еще ближе к Китаю, чем Япония?
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше
брата на 10 лет. Он
рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
Одни липы по-прежнему
росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и
братиях».
Сын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича
росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому: «Слушай,
брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол».
— Так пойдемте, пойдемте… Я попрошу
брата сыграть нам вальс… Мы вообразим, что мы летаем, что у нас
выросли крылья.
Вадим родился в Сибири, во время ссылки своего отца, в нужде и лишениях; его учил сам отец, он
вырос в многочисленной семье
братьев и сестер, в гнетущей бедности, но на полной воле.
Я, лично,
рос отдельно от большинства
братьев и сестер (старше меня было три
брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один из
братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака»
вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
Братья Ляпины — старики, почти одногодки. Старший — Михаил Иллиодорович — толстый, обрюзгший, малоподвижный, с желтоватым лицом, на котором, выражаясь словами Аркашки Счастливцева, вместо волос «какие-то перья
растут».
— Ах, нехорошо,
брат!.. И мы не без греха прожили… всячески бывало. Только оно тово… Вот ты
вырасти свою дочь… Да,
вырасти!..
У Прорыва в несколько дней
вырос настоящий лагерь. Больше сотни рабочих принялись за дело опытною рукою. С плотничьей артелью вышел
брат Емельян и сделался правою рукою Галактиона.
Братья всегда жили дружно.
Знакомство с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня. В маленьком закоулке, между стеною дедова дома и забором Овсянникова,
росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в заборе полукруглое отверстие,
братья поочередно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько, сидя на корточках или стоя на коленях. Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник не застал нас врасплох.
Я,
брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный
рос, и как-то фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей.
«Играйте, веселитесь,
растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего
брата, старика, будет с вами.
Маленький духовный
брат Глеб
рос каким-то хилым и молчаливым, как осенняя поздняя травка.
— Это что,
брат, хвастать-то: осина что ни есть — и та
растет! — перебил его Макар Григорьев.
Мы
росли с ней как
брат с сестрой.
— Да-а,
брат. Обмишулились мы с тобой, — покачал головой старый шарманщик. — Язвительный, однако, мальчугашка… Как его, такого,
вырастили, шут его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай, говорит, собаку. Этак что же? Он и луну с неба захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну и денек сегодня задался. Удивительно!
— Что-то не видать Его; я,
брат, не верю, — думаю, помрешь — трава
вырастет. Вот и вся.
— Женись,
брат, женись! Вот этакая ходячая совесть всегда налицо будет! Сделаешь свинство — даром не пройдет! Только результаты все еще как-то плохи! — прибавил он, улыбаясь несколько сомнительно, — не действует! Уж очень, что ли, мы умны сделались, да
выросли, только совесть-то как-то скользит по нас."Свинство!" — скажешь себе, да и пошел опять щеголять по-прежнему.
Растет наш
брат, можно сказать, как крапива
растет около забора: поколь солнышко греет — ну, и ладно; а не пригреет — худая трава из поля вон.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный
брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда
вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
— Эх, куманек, не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш
брат, старик, живи себе молча; слушай, как трава
растет, да мотай себе за ухо!
— Чаем одним наливаешься? Нехорошо,
брат; оттого и брюхо у тебя
растет. С чаем надобно тоже осторожно: чашку выпей, а сверху рюмочкой прикрой. Чай мокруту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
— Привык я! — сказал Пушкарь, вздыхая. — Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба с человеком — это,
брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это,
брат, — в сердце
растёт!
Эх,
брат, как
выросла моя Сашурка, хоть сейчас к венцу!
— А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще в губернском правлении не свидетельствуют. Да и что такое редактор? Редакторы есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических
братий. А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности: она литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах
растит и множит.
Стонет,
братья, Киев над горою,
Тяжела Чернигову напасть,
И печаль обильною рекою
По селеньям русским разлилась.
И нависли половцы над нами,
Дань берут по белке со двора,
И
растет крамола меж князьями,
И не видно от князей добра.
Глядя на пол, Климков молчал. Желание сказать кухарке о надзоре за её
братом исчезло. Невольно думалось, что каждый убитый имеет родных, и теперь они — вот так же — недоумевают, спрашивают друг друга: за что? Плачут, а в сердцах у них
растет ненависть к убийцам и к тем, кто старается оправдать преступление. Он вздохнул и сказал...
Всё равно… они все ведут к смерти; — но я не позволю низкому, бездушному человеку почитать меня за свою игрушку… ты или я сама должна это сделать; — сегодня я перенесла обиду, за которую хочу, должна отомстить…
брат! не отвергай моей клятвы… если ты ее отвергнешь, то берегись… я сказала, что не перенесу этого… ты будешь добр для меня; ты примешь мою ненависть, как дитя мое; станешь лелеять его, пока оно
вырастет и созреет и смоет мой позор страданьями и кровью… да, позор… он, убийца, обнимал, целовал меня… хотел… не правда ли, ты готовишь ему ужасную казнь?..
Лукавые мужики покашливали; наконец, один из них, покачав головой, молвил: «пороть-то ты нас,
брат, порол… грешно сказать, лучшего мы от тебя ничего не видали… да теперь-то ты нас этим, любезный, не настращаешь!.. всему свое время, выше лба уши не
растут… а теперь, не хочешь ли теперь на себе примерить!..»
Она переходит через Кедронский мост, огибает окраину Силоамской деревни и каменистой дорогой взбирается постепенно на южный склон Ватн-эль-Хава, в свой виноградник.
Брат ее спит еще между лозами, завернувшись в шерстяное одеяло, все мокрое от
росы. Суламифь будит его, но он не может проснуться, окованный молодым утренним сном.
Эта стена, однако ж, не с неба свалилась и не из земли
выросла. Мы имели свою интеллигенцию, но она заявляла лишь о готовности следовать приказаниям. Мы имели так называемую меньшую
братию, но и она тоже заявляла о готовности следовать приказаниям. Никто не предвидел, что наступит момент, когда каждому придется жить за собственный счет. И когда этот момент наступил, никто не верит глазам своим; всякий ощупывает себя словно с перепоя и, не находя ничего в запасе, кроме талантливости, кричит: «Измена! бунт!»
— Эх ты! — воскликнул тот, ударив мужика по плечу. — Прямой ты,
брат, деревенщина, пра, деревенщина; борода у те
выросла, а ума не вынесла; ну, статочно ли дело? Сам порассуди, кому тут увести? Ведь здесь дворник есть, ворота на ночь запирают; здесь не деревня, как ты думаешь. Знамо дело, долго ли до греха, коли не смотреть, на то, вишь, и двор держат, а ты думаешь, для чего?..
Прошка один кормил свою семью, то есть отца и малолетков. Последние
вырастали на выселковской площади, глядя на отца, на сестру, на
брата своими детски-наивными глазами. В этих глазах рано засветилась недетская дума. Казалось малолетки обсуждали три пути, какими шли их ближайшие родственники, решая про себя, какой из них представляет наиболее удобств.
Иван Михайлович. Лучше не лучше, а надо. Вон Катенька с Анатолием Дмитричем считают меня и консерватором и ретроградом, а я сочувствую всему. Прорвется старое — нельзя, а сочувствую. Вон молодое поколенье-то наше
растет. И Любочка замуж выйдет за этого ли, за другого, а не за нашего
брата, а за нового современного человека, и Петруша уже
растет не в тех понятиях. Что же, мне не врагом же быть своих детей! Где он, Петя-то? С учителем, верно?
Нас было двое:
брат и я!
Росли мы вместе, нашу младость
Вскормила чуждая семья…
На том месте, где говорится: //…Решились меж собой
Мы жребий испытать иной...
Я ответил, что заметил, уже его пшеничку, и полюбопытствовал, из каких это семян и на какой именно местности
росло? Все объясняет речисто, — так режет со всеми подробностями. Я снова подивился, когда узнал, что и семена из нашего края, и поля, зародившие такое удивительное зерно, — смежны с полями моего
брата.
— До четвертого рукой не достанешь, — всхлипывала матушка. — Родной мне
брат, вместе
росли, а я вся дрожу и дрожу… Ведь тайный советник, генерал! Как я его, ангела моего, встречу? О чем я, дура необразованная, разговаривать с ним стану? Пятнадцать лет его не видала! Андрюшенька, — обратилась ко мне матушка, — радуйся, дурачок! Это на твое счастье бог его посылает!
— По-царски или как бы фельдмаршалше какой подобает. Своей
братьи помещиков круглый год неразъездная была. В доме сорок комнат, и то по годовым праздникам тесно бывало. Словно саранчи налетит с мамками, с детками, с няньками, всем прием был, — заключил старик каким-то чехвальным тоном. Я понял, что передо мной один из тех старых слуг прежних барь, которые
росли и старелись, с одной стороны, в модном, по-тогдашнему, тоне, а с другой — под палкой…
— Да,
брат, мало… Везде мало! Охота, ежели здравомысленно рассудить, ничтожная и нестоющая. Дичи совсем нет, а которая есть, так об ту сейчас нечего и рук марать — не
выросла еще! Такая еще мелочь, что глядеть совестно.
Лишившись родителя своего в ребячестве, видел я в
брате другого отца;
выросши, вижу в нем лучшего своего друга.
Рем сказал: «Нас два
брата; когда мы были маленькие, нас принесло в колыбельке к дереву на берегу Тибра, и там нас кормили дикие звери и птицы. И там мы
выросли. А чтобы узнать, кто мы такие, — у нас осталась наша зыбка. На ней медные полоски и на полосках что-то написано».
Не было у него об этом речей ни с
братом, ни с невесткой, а когда
вырос Иванушка, и тому ни слова не молвил.
Выросши на глазах заботливой, но слабой и недальновидной матери, Лариса выслушала от
брата и его друзей самые суровые осуждения старой «бабушкиной морали», которой так или иначе держалось общество до проповедания учений, осмеявших эту старую мораль, и она охотно осудила эту мораль, но потом еще охотнее осудила и учения, склонявшие ее к первым осуждениям.