Неточные совпадения
Счастлив
писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих и печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из
великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался и в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.
Климу казалось, что
писатель веселится с
великим напряжением и даже отчаянно; он подпрыгивал, содрогался и потел. Изображая удалого человека, выкрикивая не свои слова, он честно старался рассмешить танцующих и, когда достигал этого, облегченно ухал...
По этаким надобностям, может быть выводят и уводят людей в своих произведениях твои
великие художники, а я, хоть и плохой
писатель, а все-таки несколько получше понимаю условия художественности.
Л. Толстой — один из самых правдивых
писателей мировой литературы, он
великий правдолюбец.
— Персидская ромашка! О нет, вы не шутите, это в жизни вещь
великая. Не будь ее на свете — не был бы я таким, каким вы меня видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических
писателей и не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы знаете, что такое «Собачий зал»?..
Великие русские
писатели чувствовали конфликт между совершенной культурой и совершенной жизнью, и они стремились к совершенной, преображенной жизни.
Великие русские
писатели XIX в. будут творить не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира, от печалования и страдания о неправде и рабстве человека.
Великие русские
писатели, столь противоположные по своему типу, представители религиозного народничества, оба верили в правду простого трудового народа.
И вдруг
великий русский
писатель отказывается от всего, что было дорого и свято Белинскому.
Своеобразный анархический элемент можно открыть во всех социальных течениях русского XIX в., и религиозных и антирелигиозных, у
великих русских
писателей, в самом складе русского характера, совсем не устроительном.
В 40-е годы уже начинали писать
великие русские
писатели, которые принадлежат последующей эпохе.
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на общий язык таковые книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради
великой несвойственности и худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же скажем о сочинениях, до других наук касающихся, в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим
писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.
Судя по тому, как глубоко проникает взгляд
писателя в самую сущность явлений, как широко захватывает он в своих изображениях различные стороны жизни, — можно решить и то, как
велик его талант.
Когда-то он перевел с немецкого какое-то важное сочинение какого-то важного немецкого поэта, в стихах, умел посвятить свой перевод, умел похвастаться дружбой с одним знаменитым, но умершим русским поэтом (есть целый слой
писателей, чрезвычайно любящих приписываться печатно в дружбу к
великим, но умершим
писателям) и введен был очень недавно к Епанчиным женой «старичка сановника».
— Один
великий французский
писатель рассказывает о таком случае.
— Я… французских
писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали
великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
Конечно, один ваш
писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть, самый
великий подвиг человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица…
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш
великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский
писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Он хвалил направление нынешних
писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным,
великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к
великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте,
великий русский и европейский
писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Большинство духовных критиков на мою книгу пользуются этим способом. Я бы мог привести десятки таких критик, в которых без исключения повторяется одно и то же: говорится обо всем, но только не о том, что составляет главный предмет книги. Как характерный пример таких критик приведу статью знаменитого, утонченного английского
писателя и проповедника Фаррара,
великого, как и многие ученые богословы, мастера обходов и умолчаний. Статья эта напечатана в американском журнале «Forum» за октябрь 1888 года.
— Так. А весьма уважаемый наш
писатель Серафим Святогорец говорит: «Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье
великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема». Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?
Один недавно умерший русский
писатель, владевший умом обаятельной глубины и светлости, человек, увлекавшийся безмерно и соединявший в себе крайнюю необузданность страстей с голубиною кротостью духа, восторженно утверждал, что для людей живых, для людей с искрой божией нет semper idem, и что такие, живые люди, оставленные самим себе, никогда друг для друга не исчерпываются и не теряют
великого жизненного интереса; остаются друг для друга вечно, так сказать, недочитанною любопытною книгою.
Нина. Вы заработались, и у вас нет времени и охоты сознать свое значение. Пусть вы недовольны собою, но для других вы
велики и прекрасны! Если бы я была таким
писателем, как вы, то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице.
Да и
велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но ведь я же не
писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю совершенно здраво.
— Хемм!.. Штабс-капитан Рыбников. Очень приятно. Вы тоже
писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую братию. Печать — шестая
великая держава. Что? Не правда?
За Гоголем возвышался гениальный критик его, энергически громко и откровенно объяснивший России
великое значение ее национального
писателя.
Но в то время, когда эти мысли были высказаны, энергическое обличение уже встретило их со всех сторон, и весь авторитет
писателя, как он ни был
велик, не спас его от сарказмов, крайне ядовитых по своей справедливости.
При наших же стихотворных чтениях нередко с грустью думал я: умрет Державин, этот
великий лирический талант, и все читаемое теперь мною, иногда при нескольких слушателях, восхищающихся из уважения к прежним произведениям
писателя или из чувств родственных и дружеских, — все будет напечатано для удовлетворения праздного любопытства публики, между тем как не следует печатать ни одной строчки.
Не стерпелось Василью Борисычу. Досадно стало
великому начетчику слушать басни, что незнаемые
писатели наплели в Китежском «Летописце»… Обратился к стоявшему рядом старику почтенной наружности, судя по одежде, заезжему купцу.
Религиозный гений необходимо есть и
великий молитвенник, и, в сущности, искусству молитвы только и учит вся христианская аскетика, имеющая высшей целью непрестанную («самодвижную») молитву, «молитву Иисусову» или «умное делание» [Учением о молитве полны произведения церковной аскетики, в частности творения св. Макария
Великого, Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника, Исаака Сирина, Тихона Задонского, церковных
писателей: еп.
Изо всех имен христианских
писателей Жозеф с
великою натугой мог припомнить одно имя Блаженного Августина и хотел его объявить и записать своим покровителем, но… но написал, вместо Блаженный Августин «Благочестивый Устин», то есть вместо почтенного авторитетного духа записал какого-то незнакомца, который бог весть кто и невесть от кого назван «благочестивым».
И Теркину вспомнился тут его разговор на пароходе с тем
писателем, Борисом Петровичем. Он ему прямо сказал тогда, что считает такие затеи вредными. Там, в крестьянском быту, еще скорее можно вести такое артельное хозяйство, коли желаешь, сдуру или от
великого ума, впрягать себя в хомут землепашца, а на заводе, на фабрике, в большом промысловом и торговом деле…
Нас рано стали возить в театр. Тогда все почти дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть
писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это —
великое бродило развития.
Это сказалось в мучительных сомнениях
великих русских
писателей относительно оправданности их литературного творчества.
Великие русские
писатели были одиноки в свое время, были против окружающего их общества, но они совсем не были индивидуалистами по принципу, они искали по-разному всенародного, коллективного, соборного искусства.
Дворянство давно уже перестало быть передовым сословием, каким оно было в первую половину XIX века, когда из недр его выходили не только
великие русские
писатели, но и революционеры.
В Германии, не имевшей даже посредственных драматических
писателей (был Ганс Сакс, слабый и мало известный
писатель), все образованные люди, вместе с Фридрихом
Великим, преклонялись перед французской псевдоклассической драмой.
Сейчас, перед писанием этой статьи, 75-летним стариком, желая еще раз проверить себя, я вновь прочел всего Шекспира от «Лира», «Гамлета», «Отелло» до хроник Генрихов, «Троила и Крессиды», «Бури» и «Цимбелина» и с еще большей силой испытал то же чувство, но уже не недоумения, а твердого, несомненного убеждения в том, что та непререкаемая слава
великого, гениального
писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет
писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая свое эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нем несуществующее достоинство, есть
великое зло, как и всякая неправда.
Эти стихи, в переводе,
великого русского писателя-поэта поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Юрьевича Лермонтова, убитого в 1841 году, участника сражений, — человека воинской доблести, с истинно-русской душой.
Но настоящее родство у Достоевского есть только с одним из самых
великих западных
писателей — с Бальзаком, который так же мало был «реалистом», как и Достоевский.
Тот же переход за границы искусства, порыв к предельному и иному бытию был у
великих русских
писателей, у Гоголя, Достоевского, Толстого.
Трагедия творчества и кризис культуры достигли последнего заострения у
великих русских
писателей: у Гоголя, у Достоевского, у Толстого.
Из
великих русских
писателей Достоевский непосредственно примыкает к Гоголю, особенно в первых своих повестях.
Такова уж судьба
великих русских
писателей.
А
великие музыканты,
писатели, врачи ученые?.. — спросите вы.
От идеи Третьего Рима идет русское мессианское сознание и проходит через весь XIX век, достигает своего расцвета у
великих русских мыслителей и
писателей.
Многие идеи
великих русских
писателей потерпели страшное крушение.
Это было в то время, когда Россия в лице дальновидных девственниц-политиков оплакивала разрушение мечтаний о молебне в Софийском соборе и чувствительнейшую для отечества потерю двух
великих людей, погибших во время войны (одного, увлекшегося желанием как можно скорее отслужить молебен в упомянутом соборе и павшего в полях Валахии, но зато и оставившего в тех же полях два эскадрона гусар, и другого, неоцененного человека, раздававшего чай, чужие деньги и простыни раненым и не кравшего ни того, ни другого); в то время, когда со всех сторон, во всех отраслях человеческой деятельности, в России, как грибы, вырастали
великие люди-полководцы, администраторы, экономисты,
писатели, ораторы и просто
великие люди без особого призвания и цели.
Великие русские
писатели — Достоевский в «Легенде о
Великом Инквизиторе» и Вл. Соловьев в «Повести об Антихристе» — помогают нам разгадать этот дух.