Неточные совпадения
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно
повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о
себе, но считая его не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
Этак вы опять, голубчик, прежнюю болезнь
себе возвратите, — закудахтал с дружественным участием Порфирий Петрович, впрочем, все еще с каким-то растерявшимся видом.
Очков с полдюжины
себе она достала;
Вертит Очками так и сяк:
То к темю их прижмёт, то их на хвост
нанижет,
То их понюхает, то их полижет...
— Мы обязаны этим реализму, он охладил жизнь, приплюснул людей к земле. Зеленая тоска и плесень всяких этих сборников реалистической литературы — сделала людей духовно нищими. Необходимо
возвратить человека к самому
себе, к источнику глубоких чувств, великих вдохновений…
— Слышали? — спросил он, улыбаясь, поблескивая черненькими глазками. Присел к столу, хозяйственно налил
себе стакан чаю, аккуратно положил варенья в стакан и, размешивая чай, позванивая ложечкой, рассказал о крестьянских бунтах на юге. Маленькая, сухая рука его дрожала, личико морщилось улыбками, он раздувал ноздри и все
вертел шеей, сжатой накрахмаленным воротником.
Они оба вели
себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в
себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно
вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Клим Самгин осторожно и благодарно прижал ее руку, чувствуя, что она
вернула его к самому
себе.
Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про
себя заглавие и
возвратила книгу, сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и бабушка послушает, а теперь некогда.
Он иногда даже заставлял их улыбаться. Но он напрасно старался изгнать совсем печаль, тучей севшую на них обеих и на весь дом. Он и сам печалился, видя, что ни уважение его, ни нежность бабушки — не могли
возвратить бедной Вере прежней бодрости, гордости, уверенности в
себе, сил ума и воли.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед
собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго
вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
— Э, батенька, что поделаешь: ее не
вернуть, а «Моисея» нужно было выправить, — добродушно ответил Веревкин и прибавил каким-то смущенным тоном: — А я вот что скажу вам, голубчик… Сегодня я лез из кожи больше для
себя, чем для «Моисея».
«
Возвратите мне, говорит, мой нос!» И бьет
себя в грудь.
Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же миг так и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячо высказал свое предположение, что позор этот, вероятнее всего, состоял именно в том, что, имея на
себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог
возвратить Катерине Ивановне, как половину своего ей долга, он все-таки решил не отдать ей этой половины и употребить на другое, то есть на увоз Грушеньки, если б она согласилась…
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством
вертел у
себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
«Вынула она из меня душу», — шептал он самому
себе, сидя на своем любимом клеенчатом диванчике и
вертя пальцем около пальца.
— «Ну, что ж он сделал?..» — «Он
возвратил мне деньги и письмо да сказал: ступай
себе с богом, отдай это на почту».
Потом, что может быть естественнее, как право, которое взяло
себе правительство, старающееся всеми силами
возвратить порядок страждущему народу, удалять из страны, в которой столько горючих веществ, иностранцев, употребляющих во зло то гостеприимство, которое она им дает?
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью
возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само
собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках,
вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили
себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны.
Измученные непосильной работой и побоями, не видя вблизи
себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали в свои деревни, где иногда оставались, а если родители
возвращали их хозяину, то они зачастую бежали на Хитров, попадали в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
На этот раз она очень холодно отвечала на мои ласки. В глазах ее не было прежней взаимности, и, улучив удобную минутку, она попыталась ускользнуть. Меня охватил гнев. Ее поведение казалось мне верхом неблагодарности, и, кроме того, мне страстно хотелось
вернуть наши прежние дружеские отношения. Вдруг в уме мелькнула дикая мысль, что она любила меня, пока ей было больно, а мне ее жалко… Я схватил ее за хвост и перекинул
себе через плечо.
Однако Ечкин оправдал
себя и
вернул деньги из минуты в минуту.
Всяк узрит бренные его ноги, всяк
возвратит к
себе данную им ему подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет.
Петр Андреич сдержал свое слово. Он известил сына, что для смертного часа его матери, для младенца Федора он
возвращает ему свое благословение и Маланью Сергеевну оставляет у
себя в доме. Ей отвели две комнаты в антресолях, он представил ее своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру Скурехину и жене его; подарил ей двух девок и казачка для посылок. Марфа Тимофеевна с ней простилась: она возненавидела Глафиру и в течение одного дня раза три поссорилась с нею.
— Глупость ваша бабья, вот что!.. И туда и сюда хвостом
вертите, а тут вам сейчас и окончание: «Ой, смертынька, ой, руки на
себя наложу!» Слабость-то своя уж очень вам сладка… Заперла на замок девушку?
…Ничего нет мудреного, что Мария Николаевна повезет Аннушку к Дороховой, которая, сделавшись директрисой института в Нижнем, с необыкновенной любовью просит, чтобы я ей прислал ее для воспитания, — принимает ее как дочь к
себе и говорит, что это для нее благо, что этим я
возвращу ей то, что она потеряла, лишившись единственной своей дочери. [Сохранилась группа писем Дороховой за 1855 г. к Пущину; все — о его дочери Аннушке, о воспитании ее.]
Как ни
вертел я все это в уме и сердце, кончил тем, что сознал
себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Опять я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. — Деньги твои
возвращаю: Вяземская их не берет, я у
себя оставить не могу; она говорит, что получит их от одесского приятеля, я говорю, что они мне не следуют. Приими их обратно, — я никак благоразумнее не умею поступить с ними.
Скажи, оставить ли мне этого лицеиста у
себя, или
вернуть тебе?
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала
себе слово употребить над
собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова
возвратить его к
себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая
себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и
возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду
возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Да что же ты все обо мне; ты лучше о
себе расскажи! — откликнулся я, когда она уж достаточно
повертела меня во все стороны.
От
себя пока сказать ничего не могу об этой особе, которая теперь
вертит Блиновым, но есть кой-какие обстоятельства, которые оказывают, что эта особа уже имеет сношения с Тетюевым.
Напрягаясь, мать
вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя все, ничему не верили — слишком просто и быстро совершилось то, что она представляла
себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла сознание.
— Ага! Невозможного? Это значит — гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя
вертели хвостом? Нет: мы — за хвост да под
себя, а потом…
Назанский закрыл глаза, и лицо его мучительно исказилось. Видно было, что он неестественным напряжением воли
возвращает к
себе сознание. Когда же он открыл глаза, то в них уже светились внимательные теплые искры.
У ней были теперь две ближайшие цели: первая обратить Махина или, скорее, как она говорила это
себе,
вернуть к
себе, к своей доброй, прекрасной натуре.
— Господи! жили-жили, радели-радели, и ну-тка, ступай теперь вон, говорят! да вы, отцы, жирны, что ли, уж больно стали, что там обесились! Теперича хоть и я: стара-стара, а все же утроба, чай, есть просит! я ведь, почтенный, уж не молоденькая постничать-то! А то, поди-тка, Андрюшке свое место уступи! ведь известно, не станет он задаром буркулами-то
вертеть, почнет тоже к
себе народ залучать, так мы-то при чем будем?
Под ее влиянием я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая
себя на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и
возвратила мне снова любовь твою.
— Monsieur Белавин! — крикнул он, подбегая к перилам. — Возьмите деньги. Ни вы мне
возвращать, ни я их оставить у
себя не имеем права.
— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил он наконец,
вертя губами сигару и вздыхая. — Ступай-ка домой, снарядись попроворнее — да приходи сюда. В час я выезжаю, карета у меня просторная — я тебя с
собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю. Я, брат, как поем, непременно поспать должен. Натура требует — и я не противлюсь. И ты не мешай мне.
Вася Шеин, рыдая,
возвращает Вере обручальное кольцо. «Я не смею мешать твоему счастию, — говорит он, — но, умоляю, не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли, проверь и
себя и его. Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, как мотылек на блестящий огонь. А я — увы! — я знаю хладный и лицемерный свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней».
— Ваше превосходительство, не беспокойте
себя более моею сварливою жалобой и велите только
возвратить мне мои книги и письма…
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги,
вертел каким-то особенным образом над
собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
Ченцов явился совершенно убитый и растерянный, так что Егор Егорыч прослезился, увидав его, и сейчас же поспешил заставить
себя простить все несчастному, хотя, конечно, прежней любви и доверия не
возвратил ему.
Камергер, впрочем, думал было еще как-нибудь уладить дело и даже написал с некоторым пылким оттенком письмо к Миропе Дмитриевне, в котором изъяснял, что вчера он вспылил по той причине, что совершенно не ожидал услышать от нее требования такой быстрой уплаты долга, который он, тем не менее, считает священным для
себя долгом и
возвратит ей непременно.
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния
себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не
возвратите мне Аксюты».
— Еще бы тебе не видеть и не слышать, когда ты только об этом и думаешь! Но вот что, мое сокровище: я не оставлю тебя здесь и увезу с
собой в Москву; ты здесь окружена только тем, чего уж нельзя
возвратить, а того, что ты желаешь видеть, нет около тебя. Кроме того, последнее твое видение может и сбыться: Терхов в самом деле может умереть от тоски! — решилась уж немножко припугнуть сестру Муза Николаевна.
У ее роскошного гроба Семен Афанасьевич в первый раз почувствовал, как у него тягуче и сильно сжалось сердце, и в первый еще раз, оглянувшись назад, на свою молодую любовь, на свои клятвы и на эту исчезнувшую жизнь, которой он никогда уже не в состоянии
вернуть иллюзию счастья, предложил
себе этот вопрос, который потом все чаще и чаще вырывался у него как-то механически, порой совершенно неожиданно и нередко вслух — в минуты раздумья...
Обнажалась в «Прекрасной Елене», являлась пьяною в «Периколе», пела всевозможные бесстыдства в «Отрывках из Герцогини Герольштейнской» и даже жалела, что на театральных подмостках не принято представлять «la chose» и «l’amour», воображая
себе, как бы она обольстительно вздрагивала поясницей и шикарно
вертела хвостом.