Неточные совпадения
Потом свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную, печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу в ней тьма тём,
А ни в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли? не страшно ли?
О время, время новое!
Ты тоже в
песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
К дьячку с семинаристами
Пристали: «Пой „
Веселую“!»
Запели молодцы.
(Ту
песню — не народную —
Впервые спел сын Трифона,
Григорий, вахлакам,
И с «Положенья» царского,
С народа крепи снявшего,
Она по пьяным праздникам
Как плясовая пелася
Попами и дворовыми, —
Вахлак ее не пел,
А, слушая, притопывал,
Присвистывал; «
Веселою»
Не в шутку называл...
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими,
веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул
песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же
песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Левин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слушать и думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий
веселый говор и хохот за ужином, потом опять
песни и смехи.
Благословенье ли на победу над врагом и потом
веселый возврат на отчизну с добычей и славой, на вечные
песни бандуристам, или же?..
Эта
песня, неизбежная, как вечерняя молитва солдат, заканчивала тюремный день, и тогда Самгину казалось, что весь день был неестественно
веселым, что в переполненной тюрьме с утра кипело странное возбуждение, — как будто уголовные жили, нетерпеливо ожидая какого-то праздника, и заранее учились веселиться.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши, шли они с гармониями, с
песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких
веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их
песнями и
веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость.
Предварительно опросив детей об их именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты детям,
веселым голосом пел
песню о том, что дети едят тело Бога и пьют Его кровь.
Всё было празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в светлых серебряных с золотыми крестами ризах, и дьякон, и дьячки в праздничных серебряных и золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с масляными волосами, и
веселые плясовые напевы праздничных
песен, и непрестанное благословение народа священниками тройными, убранными цветами свечами, с всё повторяемыми возгласами: «Христос воскресе!
Возвращавшиеся с полевых работ стрелки говорили, что видели на дороге какого-то человека с котомкой за плечами и с ружьем в руках. Он шел радостный,
веселый и напевал
песню. Судя по описаниям, это был Дерсу.
— Как погляжу я, барин, на вас, — начала она снова, — очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь… Вы ведь помните, какая я была в свое время
веселая? Бой-девка!.. так знаете что? Я и теперь
песни пою.
Пел он
веселую, плясовую
песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие...
Стояла китайская фанзочка много лет в тиши, слушая только шум воды в ручье, и вдруг все кругом наполнилось
песнями и
веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек в стороне, сели на корточки и молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу
песни стрелков начали затихать. Казаки и стрелки последний раз напились чаю и стали устраиваться на ночь.
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была
веселая, — было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь
веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от
песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
Веселое гулянье! Сердцу радость
Глядеть на вас. Играйте, веселитесь,
Заботы прочь гоните: для заботы
Своя пора. Народ великодушный
Во всем велик, — мешать с бездельем дело
Не станет он; трудиться, так трудиться,
Плясать и петь, так вдоволь, до упаду.
Взглянув на вас разумным оком, скажешь,
Что вы народ честной и добрый; ибо
Лишь добрые и честные способны
Так громко петь и так плясать отважно.
Спасибо вам на
песнях и на пляске!
Уж тешиться, так тешиться!
Веселый Лель, запой Яриле
песнюХвалебную, а мы к тебе пристанем.
Когда, зимой холодной,
Вернешься ты в свою лесную глушь,
В сумеречки тебя утешу,
песнюПод наигрыш метели запою
Веселую.
Заря чиста, и утро будет ясно.
Уходит день
веселый, догорают
Последние лучи зари, все выше
И выше свет малиновый; потемки
Цепляются за сучья и растут,
Преследуя зари румяный отблеск.
И скоро ночь в росящемся лесу
С вершинами деревьев станет вровень.
Пора к шатрам, в кругу гостей
веселыхОкончить день и встретить новый.
ПеснюПоследнюю пропой, пригожий Лель!
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно
веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные
песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая, слушали его целые часы.
Я и прислугу держу
веселую; люблю, чтоб около меня с довольными лицами ходили, разговаривали,
песни пели.
Ходило в семье предание, что поначалу она была
веселая и разбитная молодка, называла горничных подружками, любила играть с ними
песни, побегать в горелки и ходить
веселой гурьбой в лес по ягоды.
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая в будущем распорядок и властность. И хотя молодая «барыня» еще продолжала играть
песни с девушками, но забава эта повторялась все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и
веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах и перебиранием коклюшек.
Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке, курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки и
песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами.
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка заливающиеся
песни жниц, то
веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту.
Все громче,
веселее под эту
песню проходят первые три фигуры всемирно известного танца.
Солнце еще не село, когда помочане
веселою гурьбой тронулись с покоса. Это было целое войско, а закинутые на плечи косы блестели, как штыки. Кто-то затянул
песню, кто-то подхватил, и она полилась, как река, выступившая в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с
песнями, — так уж велось исстари.
А после ничего, привыкли все; французы эти — народ ловкой, догадливый; довольно даже
веселые, —
песни, бывало, поют.
— Н-да, по игре да
песням он — царь Давид, а по делам — Авессалом ядовит! Песнотворец, словотер, балагур… Эх вы-и! «Скакаше, играя
веселыми ногами», а далеко доскачете? Вот, — далеко ли?
Когда проходишь по площади, то воображение рисует, как на ней шумит
веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми, как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными
песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
Все смеющееся,
веселое, отмеченное печатью юмора, было ему малодоступно; но зато все смутное, неопределенно-грустное и туманно-меланхолическое, что слышится в южной природе и отражается в народной
песне, он улавливал с замечательною полнотой.
Князь слышал иногда доносившиеся к нему сверху громкие и быстрые разговоры, хохотливый,
веселый спор; даже раз, очень поздно вечером, донеслись к нему звуки внезапно и неожиданно раздавшейся военно-вакхической
песни, и он тотчас же узнал сиплый бас генерала.
Лес точно ожил: везде начали раздаваться разные
веселые восклицания, ауканье, звонкий смех и одиночные голоса многих
песен;
песни Матреши были громче и лучше всех, и я долго различал ее удаляющийся голос.
Мать с бабушкой сидели на крыльце, и мы поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался
веселый говор, превратившийся потом в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому с версту, девушки и женщины запели
песни, и сама тетушка им подтягивала.
В гостиной обыкновенно играли в карты люди пожилые и более молчали, занимаясь игрою, а в диванной сидели все неиграющие, по большей части молодые; в ней было всегда шумнее и
веселее, даже пели иногда романсы и русские
песни.
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все
веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою
песню. Все
песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился
веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее
веселый смех. Но, когда она уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные
песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.
Тут — снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а именно — ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то
веселая, озорная
песня, и крик — должно быть, мне: «Эй! Эй! Сюда, к нам!»
Забродивший слегка в головах хмель развернул чувство удовольствия. Толпа одушевилась: говор и
песни послышались в разных местах. Составился хоровод, и в средине его начала выхаживать, помахивая платочком и постукивая босовиками,
веселая бабенка, а перед ней принялся откалывать вприсядку, как будто жалованье за то получал, княжеский поваренок.
— И, боярыня, лапушка ты моя, что ж в той
песне веселого! То грустная
песня, не праздничная.
Народ идет,
песни поют, праздничное дело
веселое.
Чем выше солнце, тем больше птиц и
веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в
песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Когда я произнес слова
песни, я вдруг впервые почувствовал ее насмешливый смысл, и мне показалось, что
веселый дядя зол и умен.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу. Любимым героем моим был
веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно о нем говорит славная
песня Беранже...
Больше ни о чем не хотелось спрашивать дядю. Грустно было с ним, и жалко было его; все вспоминались бойкие
песни и этот звон гитары, сочившийся радостью сквозь мягкую грусть. Не забыл я и
веселого Цыгана, не забыл и, глядя на измятую фигуру дяди Якова, думал невольно...
Веселые, буйные
песни пелись только тогда, когда их заводил казак, чаще же пели унылые и тягучие о «бессовестном народе», «Уж как под лесом-лесочком» и о смерти Александра I: «Как поехал наш Лександра свою армию смотреть».
Этими словами кончалась
песня, и к этим последним словам, пропетым заунывным напевом, присоединился бодрый голос
веселого Хан-Магомы, который при самом конце
песни громко закричал: «Ля илляха иль алла» — и пронзительно завизжал. Потом все затихло, и опять слышалось только соловьиное чмоканье и свист из сада и равномерное шипение и изредка свистение быстро скользящего по камням железа из-за двери.
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от
весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой
песни и топота ног кружилась голова, и мальчику было неловко.
Матвею вспомнилась любимая
песня весёлого лекаря Маркова...
После этого разговора выпили мы с дядей Марком вина и домашнего пива, захмелели оба, пел он баском старинные
песни, и опять выходило так, как будто два народа сочиняли их: один
весёлый и свободный, другой унылый и безрадостный. Пел он и плакал, и я тоже. Очень плакал, и не стыдно мне этого нисколько».