Неточные совпадения
Пан Муссялович вставлял страшно много
польских слов
в свои фразы и, видя, что это только возвышает его
в глазах председателя и прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и
стал уже совсем говорить по-польски.
Время, следовавшее за усмирением
польского восстания, быстро воспитывало. Нас уже не одно то мучило, что Николай вырос и оселся
в строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и
в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг, дела идут неладно; теории наши
становились нам подозрительны.
Он облекался для этого
в польский костюм, лихо стучал по полу каблуками и по окончании фигуры
становился на колени, подавая руку своей даме, которая кружилась около него, выделывая па.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи
стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои
в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство —
польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
Первое время настроение
польского общества было приподнятое и бодрое. Говорили о победах, о каком-то Ружицком, который
становится во главе волынских отрядов, о том, что Наполеон пришлет помощь.
В пансионе ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее большие, как у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали, было очень сложно.
— Мне нужно во что бы то ни
стало видеть здешнего комиссара революционного
польского правительства: помогите мне
в этом.
Ничего не зная о хозяйстве (он был сын
польского шляхтича), он так хорошо занялся хозяйством, что разоренное имение
в 300 десятин через 10 лет
стало образцовым.
Я и сам когда-то было прослыл за умного человека, да увидал, что это глупо, что с умом на Руси с голоду издохнешь, и ради детей
в дураки пошел, ну и зато воспитал их не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают, и ребят
в ретортах приготовлять не
станут, и
польского козла не испужаются.
Я тли месяца
в постели лезал и послал самую плавдивую залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на смех завели дело «о плободании меня козлом с политицескими целями по
польской интлиге» и во влемя моей болезни
в Петелбулг
статью послали «о полякуюссем козле», а тепель, после того как это напецатано, уж я им нимало не опасен, потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом.
— Власьевна сказывала, что о зимнем Николе, когда боярин ездил с ней
в Москву, она была здоровехонька; приехала назад
в отчину —
стала призадумываться; а как батюшка просватал ее за какого-то большого
польского пана, так она с тех пор как
в воду опущенная.
Нам известно бессилие ляхов; они сильны одним несогласием нашим; но ты изрек истину, говоря о междоусобиях и крамолах, могущих возникнуть между бояр и знаменитых воевод, а потому я мыслю так: нижегородцам не присягать Владиславу, но и не ходить к Москве, а сбирать войско, дабы дать отпор, если ляхи замыслят нас покорить силою; Гонсевскому же объявить, что мы не
станем целовать креста королевичу
польскому, пока он не прибудет сам
в царствующий град, не крестится
в веру православную и не утвердит своим царским словом и клятвенным обещанием договорной грамоты, подписанной боярскою думой и гетманом Жолкевским.
«
В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!» — почти воскликнула сама с собой Елена, сознавая
в душе, что она
в помыслах даже ничем не виновата перед князем, но
в то же время приносить
в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не
станет сидеть сложа руки,
в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала
польские патриоты.
Эти пятнадцать тысяч ему следовало бы подарить!» — решил князь мысленно; но
в то же время у него
в голове сейчас явилось новое противоречие тому: «Этими пятнадцатью тысячами дело никак бы не кончилось, — думал он, — Елена, подстрекаемая Жуквичем, вероятно, пойдет по этому пути все дальше и дальше и, чего доброго, вступит
в какой-нибудь
польский заговор!» Князь был не трус, готов был
стать в самую отчаянную и рискованную оппозицию и даже с удовольствием бы принял всякое политическое наказание, но он хотел, чтоб это последовало над ним за какое-нибудь дорогое и близкое сердцу его дело.
Я только прибыл из Польши и, как живой свидетель, под влиянием неостывших впечатлений,
стал рассказывать о том, как наши
польские дамы не совсем, может, вежливо относятся к русским офицерам… как потом были захвачены
в казармах солдаты и все уничтожены…
Один из таких молодых ученых (нынче профессор Ал —
в) говорил об этом, не обинуясь, многим русским знакомым Бенни, что и
стало известно самому Бенни, который на это отвечал, что он действительно
в Париже держался
польского общества, но удивляется, как можно было от него требовать, чтобы, находясь
в среде парижских поляков, он мог высказывать симпатии, противные их преобладающему чувству!
Расшалившиеся
польские мальчики, товарищи Бенни, заметив обессиленного, больного русского солдата,
стали кидать
в него мячом.
Усвоив себе эти чувства, Бенни не
стал скрывать их от своих
польских товарищей и,
в доказательство своего равнодушия к патриотической
польской нетерпимости, часто ходил беседовать с квартировавшими с ним на одном дворе русскими солдатами.
Когда минула горячая пора экзаменов, и Введенский надел тоже студенческий мундир, мы трое
стали чаще сходиться по вечерам к моему или медюковскому самовару. Заметив, вероятно, энтузиазм, с которым добродушный и сирый юноша вспоминал о своем воспитателе Ганзиере, прямолинейный Введенский не отказывал себе
в удовольствии продернуть бедного Медюкова, сильно отдававшего
польским духом.
Тот же Ребер привлекался недавно к суду за то, что
в Лодзи, во время состязания с известным
польским атлетом Владиславским, он, захватив его руку через свое плечо приемом tour de bras,
стал ее выгибать, несмотря на протесты публики и самого Владиславского,
в сторону, противоположную естественному сгибу, и выгибал до тех пор, пока не разорвал ему сухожилий, связывающих плечо с предплечьем.
Обязанности директора канцелярии были очень большие и чрезвычайно разносторонние. По взятии Варшавы, тут сосредоточивалась и военная, и гражданская переписка по всему Царству
Польскому; он должен был восстановить русское правление вместо революционного; привести
в известность
статьи доходов и образовать правильный приход и обращение финансов. Вообще требовалось организовать дело, которое после военного разгрома представляло обыкновенный
в таких случаях хаос.
Трое честно пали
в бою с людьми литовскими, четвертый живьем погорел, когда поляки Китай и Белый город запалили, а пятый перекинулся ко врагам русской земли, утек за рубеж служить королю
польскому, и не
стало вестей о нем.
С другой стороны, матушка, презирая ничтожный
польский характер, отразившийся между прочим
в поступках старого Пенькновского, всегда считала обязанностью относиться к полякам с бесконечною снисходительностию, «как к жалкому народу, потерявшему национальную самостоятельность», что, по ее мнению, влекло за собою и потерю лучших духовных доблестей; но чуть только Альтанский, питавший те же самые чувства, но скрывавший их, дал волю своему великодушию и с состраданием пожал руку молодому Пенькновскому, который кичился позором своего отца, — матери это
стало противно, и она не могла скрывать своего презрения к молодому Кошуту.
Польской литературой и судьбой
польской эмиграции он интересовался уже раньше и
стал писать
статьи в"Библиотеке", где впервые у нас знакомил с фактами из истории
польского движения, которые повели к восстанию.
В Париже я
стал, без особого внешнего побуждения, а прямо по собственному интересу, брать уроки
польского языка у одного эмигранта из бывших московских студентов.
С замыслом большого романа, названного им"Некуда", он
стал меня знакомить и любил подробно рассказывать содержание отдельных глав. Я видел, что это будет широкая картина тогдашней"смуты", куда должна была войти и провинциальная жизнь, и Петербург радикальной молодежи, и даже
польское восстание. Программа была для молодого редактора, искавшего интересных вкладов
в свой журнал, очень заманчива.
Когда я много лет спустя просматривал эти
статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему
в этом очень сочувствовал. С студенческих лет я имел симпатии к судьбам
польской нации, а
в конце 60-х годов
в Париже
стал учиться по-польски и занимался и языком и литературой поляков
в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но
в начале 80-х годов, по поводу приезда
в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским писателем графом Р-ским, я
стал снова заниматься
польским языком, брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с тех пор уже не переставал читать
польских писателей;
в разное время брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
И журналы
в первую голову пострадали от перемены ветра сверху. Журнал Достоевского был запрещен за весьма невинную
статью Н.Н.Страхова о
польском вопросе, а"Современник"и"Русское слово" — вообще за направление.
А подпольность эта заключалась
в том, что Бенни (Бе-ниславский), сын англичанки и
польского реформатского пастора еврейского происхождения, как молодой энтузиаст,
стал объезжать выдающихся русских общественных деятелей (начиная с Каткова и Аксакова) для подписания адреса о даровании конституции.
На Александрийском театре Самойлов играл Кречинского блестяще, но почему-то с
польским акцентом; а после Мартынова Расплюева
стал играть П.Васильев и делал из него другой тип, чем Садовский, но очень живой, забавный, а
в сцене второго акта — и жалкий.
Первого из них я уже не застал
в Ницце (где я прожил несколько зимних сезонов с конца 80-х годов); там он приобрел себе имя как практикующий врач и был очень популярен
в русской колонии. Он когда-то бежал из России после
польского восстания, где превратился из артиллерийского офицера русской службы
в польского"довудца"; ушел,
стало быть, от смертной казни.
И пошел от него ряд бояр, воевод и думных людей: водили Заборовские московские полки на крымцев и других супостатов; бывали Заборовские
в ответе [
В послах.] у цесаря римского, у короля свейского, у
польских панов Рады и у Галанских статов; сиживали Заборовские и
в приказах московских, были Заборовские
в городовых воеводах, но только
в городах первой
статьи:
в Великом Новгороде,
в Казани или
в Смоленске…
Тут
польская интеллигенция разыгралась
в Царстве
Польском,
стала перебираться
в Литву и здесь подняла свою драконовскую голову, набитую мечтами о восстановлении
польского королевства
в пределах 1772 г.
Он опять сел, закрыл рукою глаза, наполненные слезами; после того, тряхнув головой, словно стряхал из нее мрачные мысли,
стал перечитывать письмо, Лежавшее на столе. Вот что писала мать. Чтобы избавить читателя от затруднения разбирать письма и разговоры на
польском языке, буду передавать их
в русском переводе.
Образовались конфедерации и
в других местах; во главе их
становились лица знатнейших
польских фамилий.
Когда эмиграция
в 1861 году уже решительно
стала думать об осуществлении своих давних замыслов, она не могла забыть Могилёвское захолустье. Оно было нужно ей, чтобы заявить
в глазах Европы обширность
польского возмущения, подновить воспоминания о границах Польши 1772 года и подтвердить
польские притязания.
Его брат Эрнст Бирон
стал властным и грозным временщиком у русского престола. Получив его приглашение, братья не задумались оставить Польшу и
в том же 1730 году прибыли
в Россию, где старший, Карл, из
польских подполковников был переименован
в русские генерал-майоры, а младший, Густав, капитан панцирных войск
польской республики, сделан 1 ноября майором только что учрежденной лейб-гвардии Измайловского полка.
В 1862 году
польское общество
в Могилёвской губернии уже явно
стало выражать свое сочувствие к варшавским событиям: явились трауры и чемарки, послышались гимны; поляки
стали избегать русских; ксендзы с амвонов говорили двусмысленности; кое-где во время службы, втихомолку пропускали поминать императорскую фамилию; паненки наряжались
в браслеты из цепей и накалывали белые орлы; проселочные дороги оживились частыми панскими съездами.
— Берегитесь пробуждения, оно будет ужасно, — сказал Пржшедиловский, — по моему разумению — эмансипация крестьян, напротив, отвратила от России многие бедствия. Думаю, эта же эмансипация
в западных и юго-западных губерниях нагонит черные тучи на дело
польское и
станет твердым оплотом тех, от кого они ее получили. Вина поляков
в том, что паны до сих пор помышляли только о себе, а хлопы считались у них быдлом. Силен и торжествует только тот народ, где человечество получило свои законные права.
С прибытием Дымкевича,
в Горках особенно деятельно завертелись умы, и
польское общество студентов
стало резко отделяться от русского.
Гордый, не зная почему, своим панцирным боярством и разве тем, что предок его держал стремя у одного из
польских королей и удостоился приветливых слов наияснейшего, он стремился дорыться, во что бы то ни
стало,
в архивных мусорах до утраченной дворянской короны.
Вследствие этого намеченная
польским коршуном жертва — княжна Варвара Ивановна пока, к ее счастью, ограничивалась лишь созерцанием издалека своего героя. И вдруг тога добродетели,
в которую одет был последний, грубо срывалась с него предсмертною исповедью Капочки. Герой
становился гнусным убийцей.
Но с некоторого времени прогневался на Россию,
стал частенько завираться о какой-то
польской национальности
в западных губерниях.
— Виват! — также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтоб увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа, и
стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился
в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что-то, и двое его адъютантов поскакали к
польским уланам.
Мужчины
стали подходить к дамам и строиться
в пары
польского.