Неточные совпадения
Вдруг получил он
в самом деле
От управителя доклад,
Что
дядя при смерти
в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по
почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев
в деревню
дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
— Да всё здешние и всё
почти новые, право, — кроме разве старого
дяди, да и тот новый: вчера только
в Петербург приехал, по каким-то там делишкам;
в пять лет по разу и видимся.
— Матери у меня нет, ну, а
дядя каждый год сюда приезжает и
почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а
в три года вашей разлуки много воды ушло.
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не
почел нужным это выказать; он только спросил, действительно ли не опасна рана его
дяди? И, получив ответ, что она — самая интересная, только не
в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников,
дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже.
В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне
в Томск. Все-таки я
почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля
почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный
дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух
в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа...
Клим
почти не вслушивался
в речи и споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не интересовали.
Дядя тоже не говорил ничего нового, он был, пожалуй, менее других речист, мысли его были просты, сводились к одному...
Дядья тоже обращались с Цыганком ласково, дружески и никогда не «шутили» с ним, как с мастером Григорием, которому они
почти каждый вечер устраивали что-нибудь обидное и злое: то нагреют на огне ручки ножниц, то воткнут
в сиденье его стула гвоздь вверх острием или подложат, полуслепому, разноцветные куски материи, — он сошьет их
в одну «штуку», а дедушка ругает его за это.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно:
почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник
в лиловом, седой старичок
в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв
в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял
дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Скоро наш адмирал отправился домой, а мы под покровом
дяди Рябинина, приехавшего сменить деда, остались
в зале, которая
почти вся наполнилась вновь наехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны.
Почти те же предостережения выслушал я от
В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах
дядя просил расцеловать его.
Я прежде о нем
почти не знал; но мои
дяди любили иногда заходить
в столярную подразнить Михея и забавлялись тем, что он сердился, гонялся за ними с деревянным молотком, бранил их и даже иногда бивал, что доставляло им большое удовольствие и чему они от души хохотали.
— Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет
в том, — произнес Павел,
почти нехотя засовывая деньги
в карман. Посидев еще немного у
дяди и едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
Павел Федорыч уехал, а мы перешли
в гостиную. Филофей Павлыч
почти толкнул меня на диван ("вы, братец, — старший
в семействе; по христианскому обычаю, вам следовало бы под образами сидеть, а так как у нас, по легкомыслию нашему,
в парадных комнатах образов не полагается — ну, так хоть на диван попокойнее поместитесь!" — сказал он при этом, крепко сжимая мне руку), а сам сел на кресло подле меня. Сбоку, около стола, поместились маменька с дочкой, и я слышал, как Машенька шепнула:"Займи дядю-то!"
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало
почти нигде не видно, как будто он пропал.
Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи.
Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к
дяде как сумасшедший.
В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
В другой раз не пускала его
в театр, а к знакомым решительно
почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти
в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к
дяде.
Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать
в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (
дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством
почти считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
Но их только двое — Оля и Люба
в сопровождении Петра Ивановича Боброва, какого-то молодого юриста, который живет у Синельниковых под видом
дяди и
почти никогда не показывается гостям.
Что-то вроде угрызения совести отозвалось
в душе Ченцова: он,
почти угадывая причину болезни
дяди,
в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, — ему стыдно показалось явиться к тому
в пьяном виде.
Был уже полдень, когда мы воротились
в Степанчиково. Я прямо пошел
в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но,
почти вслед за ним, вошел
дядя и тотчас же выслал его.
— Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились — и отчего ж? оттого, что споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смех вашего доброго, вашего великодушного
дядю, который вам сделал столько добра? Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это было дурно, стыдно! Это не делает вам
чести, и, признаюсь вам, вы были мне очень противны
в ту минуту, — вот вам!
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже
почти совсем темно.
Дядя действительно был один,
в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
— Маменька, маменька! где же я мрачный эгоист? — вскричал
дядя почти в отчаянии.
Дядя и Настя снова стали на колени, и церемония совершилась при набожных наставлениях Перепелицыной, поминутно приговаривавшей: «
В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь, ручку-то у мамаши поцелуйте-с!» После жениха и невесты к образу
почел себя обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матушки-генеральши ручку.
Я догадался, что это была Татьяна Ивановна, та самая,
в которой, по выражению
дяди, было нечто фантасмагорическое, которую навязывали ему
в невесты и за которой
почти все
в доме ухаживали за ее богатство.
— Эх, братец, не
в том дело! — поспешно прервал меня
дядя. — Только, видишь: ему теперь и проходу нет. Та девка бойкая, задорная, всех против него подняла: дразнят, уськают, даже мальчишки дворовые его вместо шута
почитают…
С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить
дядю на одной престранной девице, перезрелой и
почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить к себе
в дом; что
дядя, конечно,
в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей
дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник
в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел
в нее влюбиться.
Одно
в этом письме было ясно:
дядя серьезно, убедительно,
почти умоляя меня, предлагал мне как можно скорее жениться на прежней его воспитаннице, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии Ежевикина, получившей прекрасное образование
в одном учебном заведении,
в Москве, на счет
дяди, и бывшей теперь гувернанткой детей его.
Вначале он приводил
дядю в отчаяние тем, что
почти совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так называл он детей своих) от Степанчикова.
— А ты и не видал! Маленький видно, — сказал Лукашка. — У самой у канавы,
дядя, — прибавил он серьезно, встряхивая головой. — Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье
в чехле было. Иляска как лопнет…. Да я тебе покажу,
дядя, кое место, — недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю.
Дядя Мосев! — прибавил он решительно и
почти повелительно уряднику: — пора сменять! — и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.
У матери были дела с
дядею: ей надлежала от него значительная сумма денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но
дядя мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил не
в доме, а во флигеле.
В обширном и
почти пустом доме у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не сказала ничего, но я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
С этим мы распростились, но я не мог исполнить поручения моего гостя и передать моему
дяде уважения, которым tout le monde
почтил sa vertu, потому что
дядя мой не появлялся
в свое жилище.
Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде
дяди я невыразимо его испугался и
почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к тому времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с своею теткой поселилась
в своем именьице, верстах
в двухстах от него, живет тихо, мало выезжает и
почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды
в прекрасный майский день сидел он у себя
в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
Едва успел я произнести эти слова, как все обернулись
в мою сторону
в изумлении,
почти что
в испуге. Даже
дядя Григорий Семеныч посмотрел на меня с любопытством, как бы говоря...
Евсею казалось, что его
дядя самый умный и добрый мужик
в селе и с ним можно говорить обо всём, — часто улыбаясь, он
почти никогда не смеялся, говорил же не торопясь, тихо и серьёзно.
Держась строго своей системы невмешательства
в это без сомнения больное для него дело,
дядя, однако, был сильно встревожен, заметив, что образовательная сторона его детей ограничивается
почти исключительно обучением их знанию языков, которое велось чрезвычайно основательно, но затем все прочее оставляло
в пробеле.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи,
в которых он уже и жил до раздела,
дяде Якову Конубрь, а бабушка оставалась
в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни,
в которых были господские дома, но и
дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать
почтить их позволением оставить
в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Но вот что мне рассказывал
дядя, граф Иван Ильич, и
в чем он меня уверял
честью.
Дядя Никита умирал. Якову казалось, что отец усердно помогает ему
в этом,
почти при каждой встрече он мял и давил монаха упрёками...
Илья
почти не жил дома, мелькнёт утром за чаем и уходит
в город к
дяде или
в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.
Было странно слышать, что этот кроткий урод говорит сердито,
почти со злобой, совершенно не свойственной ему. И ещё более удивляло единогласие Тихона и
дяди в оценке мужа Татьяны, — старики жили несогласно,
в какой-то явной, но немой вражде,
почти не разговаривая, сторонясь друг друга.
В этом Яков ещё раз видел надоевшую ему человеческую глупость:
в чём могут быть не согласны люди, которых завтра же опрокинет смерть?
Дядя Петр Неофитович, соскучась зимою
в деревне, купил себе во Мценске небольшой домик, состоявший из передней, порядочной столовой и спальной. У него
почти ежедневно обедали и по вечерам играли
в карты артиллерийские офицеры, и он говорил шутя: «Я выставлю над крыльцом надпись: «Клуб для благородных людей».
Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание.
В первый раз еще было тягостно ему поручение
дяди,
в первый раз он
почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.
В обычаях дома было, что там никогда и никому никакая вина не прощалась. Это было правило, которое никогда не изменялось, не только для человека, но даже и для зверя или какого-нибудь мелкого животного.
Дядя не хотел знать милосердия и не любил его, ибо
почитал его за слабость. Неуклонная строгость казалась ему выше всякого снисхождения. Оттого
в доме и во всех обширных деревнях, принадлежащих этому богатому помещику, всегда царила безотрадная унылость, которую с людьми разделяли и звери.
«Что ты, что ты,
дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую сторону свезем, там на руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то жизнь,
почитай, все из Сибири
в Расею рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле помереть, а не на этом острову проклятом…»
— Все по церкви, — отвечал
дядя Онуфрий. — У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды — все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и
в Черной рамени, и
в Красной, и по Волге, там,
почитай, все старой веры держатся… Потому — богачество… А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные… Мы по церкви!
Несмотря на то, что король и королева обещали приехать запросто и просили не делать официальной встречи и, действительно, приехали
в летних простых костюмах, так же, как и дядя-губернатор и мистер Вейль, тем не менее, их встретили салютом из орудий, поднятием на грот-мачте гавайского флага и вообще с подобающими
почестями: все офицеры
в мундирах были выстроены на шканцах, вызван караул, и команда стояла во фронте. Его величество, видимо, был доволен приемом и благодарил капитана.
— Что?! Как? Да ты
в своем ли уме?! —
почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду
в океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет, а ты не рад…
Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.