Неточные совпадения
Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все
чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их
глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем.
От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал
глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое
чувство. В памяти гудел мотив глупой песенки...
Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел
глубже пустить корни на почве
чувства, а я хочу истребить и в вас и в себе семена его.
И что же: эта бледность, может быть, была выражением самого искреннего и чистого
чувства и самой
глубокой горести, а не злости и не обиды.
О! я не стану описывать мои
чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей, как в те минуты раздумья среди
глубокой ночи, на нарах, под арестом.
— Плетет кружева, вяжет чулки… А как хорошо она относится к людям! Ведь это целое богатство — сохранить до
глубокой старости такое теплое
чувство и стать выше обстоятельств. Всякий другой на ее месте давно бы потерял голову, озлобился, начал бы жаловаться на все и на всех. Если бы эту женщину готовили не специально для богатой, праздной жизни, она принесла бы много пользы и себе и другим.
Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического насилия и физического убийства нельзя рассматривать, как самостоятельное зло, как источник зла.
Глубже лежат духовное насилие и духовное убийство. А способы духовного насилия очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движения и токи, иные слова, иные
чувства и действия, не имеющие признаков физического насилия, более убийственны и смертоносны, чем грубое физическое насилие и разрушение.
Настоящий,
глубокий немец всегда хочет, отвергнув мир, как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и
чувства.
Это
глубже и шире православия и католичества, как вероисповеданий, это — особое
чувство жизни и особый склад души.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное
чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот
глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким
чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное
чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее и начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала
глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Мавруша тосковала больше и больше. Постепенно ей представился Павел как главный виновник сокрушившего ее злосчастья. Любовь, постепенно потухая, прошла через все фазисы равнодушия и, наконец, превратилась в положительную ненависть. Мавруша не высказывалась, но всеми поступками, наружным видом, телодвижениями, всем доказывала, что в ее сердце нет к мужу никакого другого
чувства, кроме
глубокого и непримиримого отвращения.
Это во мне очень
глубокое личное
чувство.
Я не только не был равнодушен к социальным вопросам, но и очень болел ими, у меня было «гражданское»
чувство, но в сущности, в более
глубоком смысле, я был асоциален, я никогда не был «общественником».
Много было интересного в доме, много забавного, но порою меня душила неотразимая тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как в
глубокой темной яме, потеряв зрение, слух и все
чувства, слепой и полумертвый…
У Гоголя было сильное
чувство зла, и это
чувство совсем не было исключительно связано с общественным злом, с русским политическим режимом, оно было
глубже.
В «рыцаре же бедном» это
чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому
чувству много обозначает и что такие
чувства оставляют по себе черту
глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил
глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нем думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода
чувство возбуждала; но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Это было
чувство глубокой любви, выражавшейся иногда в крайне экстравагантных формах.
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный
глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое
чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Я принимаю все это с
глубокою благодарностию — проникнут этим отрадным
чувством и точно не понимаю, за что так делается?
Тут действует то же
чувство, которое заставляло меня походом [На военной службе — до 1825 г.] сидеть на лошади и вести ее в поводу, когда спешивала вся батарея, — чуть ли не я один это делал и нисколько не винил других офицеров, которым не хотелось в жар, по
глубокому песку проходить по нескольку верст.
Такого рода
глубокий след оставила в моей душе мысль о пожертвовании своего
чувства в пользу счастья Маши, которое она могла найти только в супружестве с Васильем.
Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая их, она искала за словами
чувство и видела — когда в слободке говорили о добре, его брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там
глубже и сильнее чувствовали, здесь была область острых, все разрезающих дум. И здесь больше говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея были ближе, понятнее ей…
Теперь она забыла эти дни, а
чувство, вызываемое ими, расширилось, стало более светлым и радостным,
глубже вросло в душу и, живое, разгоралось все ярче.
Сверкнули радостно и нежно глаза Саши, встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось
глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все мысли
чувством покоя.
Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась… Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лег в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное
чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего
глубокого горя.
Именно это
чувство неизвестности овладело мной, покуда я, неся под мышками и в руках какие-то совсем ненужные коробки, слонялся в полумраке платформы. Собственно говоря, я не искал, а в
глубоком унынии спрашивал себя: где-то он, мой шесток ("иде домув мой?"как певали братья славяне на Минерашках у Излера), обретается? Не знаю, долго ли бы я таким манером прослонялся, если б в ушах моих не раздался, на чистейшем русском диалекте, призыв...
— Поглупее! Не называете ли вы глупостью то, что я буду любить
глубже, сильнее вас, не издеваться над
чувством, не шутить и не играть им холодно, как вы… и не сдергивать покрывала с священных тайн…
Не беремся описывать
чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным
чувствам нет удовлетворительного выражения: они
глубже и сильнее — и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать.
Чудны задушевные русские песни! Слова бывают ничтожны; они лишь предлог; не словами, а только звуками выражаются
глубокие, необъятные
чувства.
Лес вызывал у меня
чувство душевного покоя и уюта; в этом
чувстве исчезли все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение становились острее, память — более чуткой, вместилище впечатлений —
глубже.
Он как-то кротко улыбнулся, говорил что-то тихо, но быстро, и все проталкивался вперед, туда, где под знаменем стоял человек, так хорошо понимавший все
чувства, так умело колыхавший их своим
глубоким, проникавшим голосом…
Он шел и чувствовал, что он помпадур. Это
чувство ласкало, нежило, манило его. Ни письмоводителя, ни квартального, ни приставов — ничего не существовало для него в эту минуту. Несмотря на утренний полусумрак, воздух казался проникнутым лучами; несмотря на
глубокое безмолвие, природа казалась изнемогающею под бременем какого-то кипучего и нетерпеливо-просящегося наружу ликования. Он знал, что он помпадур, и знал, куда и зачем он идет. Грудь его саднило, блаженство катилось по всем его жилам.
Я не счел, однако ж, нужным останавливаться на этих недостатках, ибо для нас, русских, самые преувеличения иностранцев очень поучительны. Читая рассказываемые про нас небылицы, мы, во-первых, выносим убеждение, что иностранцы — народ легкомысленный и что, следовательно, в случае столкновения, с ними очень нетрудно будет справиться. Во-вторых, мы получаем уверенность, что перьями их руководит дурное
чувство зависти, не прощающее России той
глубокой тишины, среди которой происходит ее постепенное обновление.
Так незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым
чувством моим была улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве
глубокого восхищения — несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.
Не возмущение против запрета, но стремление к девушке,
чувство обиды за нее и
глубокая тоска вырвали у меня слова, взять обратно которые было уже нельзя.
Выражение благодарности,
глубокой и тихой, не сходило с ее лица: он не мог не сознаться, что именно благодарность выражали эти улыбки, эти взоры, и сам он весь закипал тем же
чувством, и совестно становилось ему, и сладко, и жутко…
В основе благородных
чувств лежит человечность, самоотверженность и
глубокая снисходительность к людям.
Образ женщины стоял пред его глазами, он вспоминал её бешеные ласки, её умные разговоры, шутки, и всё
глубже в грудь ему впивалось острое
чувство сожаления.
Ольга, облокотясь на стол, вполголоса говорила о том, когда и куда нужно принести обещанное им. Теперь, когда он исполнил долг службы, со дна его души стала медленно подниматься удушливая тошнота, мучительно просыпалось то враждебное ему
чувство, которое всё
глубже делило его надвое.
В
чувстве Долинского к Анне Михайловне преобладало именно благоговейное поклонение высоким и скромным достоинствам этой женщины, а вместе и
глубокая, нежная любовь, чуждая всякого знакомства с страстью.
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в
чувство Рославлев, сидела молодая девушка;
глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
Может быть, я идеализирую своего старого друга, может быть, я не знал других сторон его жизни, но это уже общий удел всех воспоминаний детства… Лично я вспоминаю о Николае Матвеиче с
чувством глубокой благодарности.
Мутные и огромные волны хлестали через нас и окачивали с головой; по несчастью, Борисов, идя впереди, сбился с того броду, по которому прошел два раза, и попал на более
глубокое место; вдруг он нырнул в воду, лошадь моя поплыла, и Евсеич отстал от меня; тут-то я почувствовал такой страх близкой смерти, которого я не забыл до сих пор; каждую минуту я готов был лишиться
чувств и едва не захлебнулся; по счастью, глубина продолжалась не более двух или трех сажен.
Я хотел сначала понять это как шутку, но — увы! — он сумел меня убедить в серьёзности своего намерения. Он так основательно и ясно убеждал меня в этом, что я, вместо того чтобы взбеситься на него за этот наивный цинизм, преисполнился к нему
чувством глубокой жалости. Что иное можно чувствовать к человеку, который с светлейшей улыбкой и самым искренним тоном рассказывает тебе о своём намерении убить тебя? Что с ним делать, если он смотрит на этот поступок как на милую, остроумную шутку?
Искусный правитель, по очень естественному
чувству, старался расширить круг своей власти и унизить власть своих соперников; мы находим в этих действиях
глубокую и ясно сознанную мысль о централизации государства и прославляем необычайную дальновидность и мудрость правителя.
Какие
чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но
глубокое, стесненное уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечел его снова, повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слезы облегчили его сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время ехать. Ибрагим был бы очень рад избавиться, но ассамблея была дело должностное, и государь строго требовал присутствия своих приближенных. Он оделся и поехал за Корсаковым.
Спешим прибавить, что композитор может в самом деле проникнуться
чувством, которое должно выражаться в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее не только по внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но в таком случае его произведение будет произведением искусства или «уменья» только с технической стороны, только в том смысле, в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи
глубокого изучения, соображений, заботы о том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями искусства.; в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного
чувства, будет создание природы (жизни) вообще, а не искусства.