Неточные совпадения
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё
глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда
книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид
в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Он
в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные
книги не
глядел.
Да, разные дела на память
в книгу вносим,
Забудется того
гляди.
— Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и
глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной
книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на тему «играй назад!». Он ведь еще
в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места,
глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую
книгу Мережковского «Грядущий хам».
— Постойте — я забыл
в ресторане интересную
книгу и перчатки, — пробормотал Тагильский, щупая карманы и
глядя на ноги, точно он перчатки носил на ногах. — Воротимтесь? — предложил он. — Это недалеко. Выпьем бутылку вина, побеседуем, а?
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую
книгу на койку, он шевелил бровями,
глядя в окно, закинув руки за шею, под свой плоский затылок.
— Да, муж говорит: ходкие
книги, кажется, уже купил… Распутин, большевики… бессарабские помещики, — говорила она, вопросительно
глядя в лицо Самгина. — Все это поднимается, как будто из-под земли, этой… Как ее? Из чего лава?
Услышит о каком-нибудь замечательном произведении — у него явится позыв познакомиться с ним; он ищет, просит
книги, и если принесут скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете; еще шаг — и он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит,
глядя апатически
в потолок, и
книга лежит подле него недочитанная, непонятая.
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он,
глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как
в пучине, темно и вместе блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как
книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом…»
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми не знал, что делать
в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту,
глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Она долго
глядит на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет
книгу, развертывает страницу и опять погружается
в мысль о том, как живут другие.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся
в книгах или
в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
— Вера Васильевна! — сказал он,
глядя на нее
в смущении. — Борис Павлович, — начал он, продолжая
глядеть на нее, — ты знаешь, кто еще читал твои
книги и помогал мне разбирать их!..
Спустя полчаса она медленно встала, положив
книгу в стол, подошла к окну и оперлась на локти,
глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Она спрятала
книгу в шкаф и села против него, сложив руки на груди и рассеянно
глядя по сторонам, иногда взглядывая
в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
Действительно, на столе,
в шкафу и на этажерках было много
книг (которых
в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все
глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался
в ней даже по целым неделям.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда
в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!»
Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же.
В самом деле, купеческое судно, называемое
в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и
гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно
глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя
в каюте, читать
книгу. Ходил он
в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля,
в которого не верил.
—
Гляди: святые буквы
в книге налились кровью. Еще никогда
в мире не бывало такого грешника!
Он несколько времени молча покачивался
в кресле — качалке,
глядя перед собой. Затем опять протянул руку к полке с
книгами.
При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел жить так, что бедность из него не
глядела ни
в одну прореху. Он был всегда отлично одет,
в квартире у него было чисто и уютно, всегда он мог выписать себе журнал и несколько
книг, и даже под случай у него можно было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.
Я и теперь так помню эту
книгу, как будто она не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась
в моей памяти, что я точно
гляжу на нее и вижу чернильные пятна на многих страницах, протертые пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
«Что же это такое?» — думал он,
глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую
в развернутую перед ней
книгу.
— Ну, там,
глядя по человеку. Ежели человек
в книге живота не записан — простят, а ежели чего паче чаяния —
в пастухи определят, вместе с Макаром телят пасти велят.
Не оборачиваясь назад,
глядя в раскрытую перед ним
книгу, Николаев протянул Ромашову руку через плечо и сказал спокойным, густым голосом...
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется
в виду
книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны
в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво
глядела на поляну, облитую бледным лунным светом.
В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена».
В то же самое время, как я думал это, я пристально
глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от
книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Причетник читал, или лучше сказать, бормотал,
глядя в развернутую перед ним на налое толстую
книгу, и
в это же самое время слышались из соседних комнат шаги ходивших по дому частного пристава, стряпчего, понятых, которые опечатывали все ящики
в столах, все комоды, шкапы и сундуки.
Им ответ держал премудрый царь, премудрый царь Давид Евсиевич: «Я вам, братцы, про то скажу, про эту
книгу Голубиную: эта
книга не малая; сорока сажен долина ее, поперечина двадцати сажен; приподнять
книгу, не поднять будет; на руцех держать, не сдержать будет; по строкам
глядеть, все не выглядеть; по листам ходить, все не выходить, а читать
книгу — ее некому, а писал
книгу Богослов Иван, а читал
книгу Исай-пророк, читал ее по три годы, прочел
в книге только три листа; уж мне честь
книгу — не прочесть, божию!
— Ты вот рассуждаешь, а рассуждать тебе — рано,
в твои-то годы не умом живут, а глазами! Стало быть,
гляди, помни да помалкивай. Разум — для дела, а для души — вера! Что
книги читаешь — это хорошо, а во всем надо знать меру: некоторые зачитываются и до безумства и до безбожия…
«Вот та самая веселая жизнь, о которой пишут во французских
книгах», — думал я,
глядя в окна. И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, — они вились около нее, как осы над цветком.
Попадья вздохнула и начала говорить,
глядя в пол, точно читая
книгу, развёрнутую на нём, усталая, полинявшая и более мягкая, чем всегда.
— Извольте, — отвечал Калатузов и,
глядя преспокойно
в книгу, начал, как теперь помню, следующее определение: «Бранденбургия была», но на этом расхохотавшийся учитель остановил его и сказал, что читать по
книге вовсе не значит знать.
— А я без вас распорядился чайком, — сказал доктор, отбросив
в сторону
книгу и
глядя поверх очков на Боброва. — Ну, как попрыгиваете, государь мой Андрей Ильич? У-у, да какой же вы сердитый. Что? Опять веселая меланхолия?
Лука. И вот
в это место —
в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с
книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость — где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый
книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!..
Глядя в лицо его напряженным взглядом, она искала опоры для себя
в словах его и слышала
в них что-то общее с тем, о чем она читала
в книгах и что казалось ей настоящей правдой.
Евсей вздрогнул, стиснутый холодной печалью, шагнул к двери и вопросительно остановил круглые глаза на жёлтом лице хозяина. Старик крутил пальцами седой клок на подбородке,
глядя на него сверху вниз, и мальчику показалось, что он видит большие, тускло-чёрные глаза. Несколько секунд они стояли так, чего-то ожидая друг от друга, и
в груди мальчика трепетно забился ещё неведомый ему страх. Но старик взял с полки
книгу и, указывая на обложку пальцем, спросил...
— Хорошо, что заранее, по крайней мере, сказала! — проговорил князь почти задыхающимся от гнева голосом и затем встал и собрал все
книги, которые приносил Елене читать, взял их себе под руку, отыскал после того свою шляпу, зашел потом
в детскую, где несколько времени
глядел на ребенка; наконец, поцеловав его горячо раза три — четыре, ушел совсем, не зайдя уже больше и проститься с Еленой.
— Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! — говорила та как бы
в самом деле радостным голосом и подсобляя князю уложить
книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши, князь наконец уселся и принялся сквозь очки
глядеть на Елену, которая села напротив него.
Человеку, кроме огня, нужно еще освоиться. Петух был давно мною съеден, сенник для меня набит Егорычем, покрыт простыней, горела лампа
в кабинете
в моей резиденции. Я сидел и, как зачарованный,
глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф был битком набит
книгами. Одних руководств по хирургии на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов. А терапия! Накожные чудные атласы!
Я последовал за ним тем неохотнее, что, мне казалось, этот приветливый, веселый г. Ратч внутренно посылает меня к черту. Однако делать было нечего. Он привел меня
в гостиную, и что же?
В гостиной сидела Сусанна перед столом за приходо-расходной
книгой. Она
глянула на меня своими сумрачными глазами и чуть-чуть прикусила ногти пальцев на левой руке… такая у ней была привычка, я заметил, — привычка, свойственная нервическим людям. Кроме ее,
в комнате никого не было.
Говорили мы очень мало: дверь
в гостиную была постоянно отворена, и кто-нибудь всегда сидел там; но когда там затихало, я, сама не знаю почему, переставала читать, и опускала
книгу на колени, и неподвижно
глядела на Мишеля, и он
глядел на меня, и хорошо нам было обоим, и как-то радостно, и стыдно, и все, все высказывали мы друг другу тогда, без движений и без слов.
Я тотчас удалился
в противоположный угол комнаты и взял для контенанса
книгу; но, признаюсь, все время
глядел украдкой через край переплета на Фустова.
Нет, веяние современного образования коснулось и Обломова: он уже читал по выбору, сознательно. «Услышит о каком-нибудь замечательном произведении, — у него явится позыв познакомиться с ним: он ищет, просит
книги, и, если принесут скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете; еще шаг, и он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит,
глядя апатически
в потолок, а
книга лежит подле него недочитанная, непонятая…
Поля. Он знает!.. (Татьяна молчит, не
глядя на Полю. Поля, улыбаясь, берет
книгу с ее колен.) Хорошо это написано! Она очень уж привлекательная… такая прямая, простая, душевная! Вот как видишь женщину-то,
в милом образе описанную, так и сама себе лучше кажешься…
Выслушав и выстукав пациента, доктор присел на угол письменного стола, положив ногу на ногу и обхватив руками острые колени. Его птичье, выдавшееся вперед лицо, широкое
в скулах и острое к подбородку, стало серьезным, почти строгим. Подумав с минуту, он заговорил,
глядя мимо плеча Арбузова на шкап с
книгами...
— А там и чаще! Пешком уж стал захаживать и подарки носить. А уж я-то на порог сунуться не смею: вдруг я туда, а генерал там сидит… Убиваюсь… Вот однажды иду с должности мимо одного дома, где студент этот, учитель, квартировал, — жил он во флигелечке,
книгу сочинял да чучелы делал. Только
гляжу, сидит на крылечке, трубочку сосет. И теперь, сказывают,
в чинах уже больших по своей части, а все трубки этой из рта не выпускает… Странный, конечно, народ — ученые люди…
Вот как понимал молодой человек теперь все вопросы бродяги, его поиски
в книгах, его иллюзии. Вот о чем он думал,
глядя с переполненным сердцем на темную неподвижную фигуру.
Когда я приходил, она, увидев меня, слегка краснела, оставляла
книгу и с оживлением,
глядя мне
в лицо своими большими глазами, рассказывала о том, что случилось: например, о том, что
в людской загорелась сажа или что работник поймал
в пруде большую рыбу.