Неточные совпадения
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив
голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку
Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в
голове становится всё более и более нехорошо.
Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на
голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят
французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие.
—
Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула
головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут
французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух
головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на
француза, да я не понял тогда… мне в
голову не приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на
голове, белье тонкое, платье у
француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
«Что они здесь делают, эти
французы? — думал я, идучи в отель, — епископ говорит, что приехал лечиться от приливов крови в
голове: в Нинпо, говорит, жарко; как будто в Маниле холоднее! А молодой все ездит по окрестным пуэбло по каким-то делам…»
Сначала все шло как по маслу, и наш
француз вошел в Москву с поднятой
головой.
— Я не то, что вы предполагаете, — продолжал он, потупя
голову, — я не
француз Дефорж, я Дубровский.
Француз посмотрел на офицера с изумлением, улыбнулся и покачал
головою.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого
голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Француз внезапно рассвирепел. Крахмальная рубашка полетела на песок; лицо Гюгенета стало багровым, глаза — совершенно дикими. Оба шалуна поняли, что зашли слишком далеко, и испуганно бросились по горной тропинке наверх; Гюгенет,
голый, пустился вдогонку, и вскоре все трое исчезли из пределов нашего зрения.
Бедный
француз забился туда и, выставив
голову, стал ожидать, что его питомцы догадаются принести ему платье.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то
французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее
голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной
головой и бакенбардами; он называл себя
французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему? Как же! Hа вот тебе
голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь к
французам.
А когда от него потребовали литературы, бедняк перепугался. Ему показали тетрадь
француза, он покачал
головой и сказал, что по-немецки этому нельзя учить, а что есть хрестоматия Аллера, в которой все писатели с своими сочинениями состоят налицо. Но он этим не отделался: к нему пристали, чтоб он познакомил Юлию, как m-r Пуле, с разными сочинителями.
Локотков был у нас отчаянною
головой: он употреблялся в классе для того, чтобы передразнивать учителя-немца или приводить в ярость и неистовство учителя-француза. Характера он был живого, предприимчивого и пылкого.
— Как, что такое? рака? рака? — строго вмешалась графиня Ш. Отсутствие мсье Вердие ее раздражало; она понять не могла, зачем Ирина не пригласила этого прелестнейшего из
французов. Развалина, уже давно ничего не понимавшая притом и глухота ее одолевала, — только помотала
головою.
Эти
французы все игроки и пьяницы, они проиграли в карты сатане даже
голову короля своего…
Народы завистливы, мой друг. В Берлине над венскими бумажками насмехаются, а в Париже — при виде берлинской бумажки
головами покачивают. Но нужно отдать справедливость французским бумажкам: все кельнера их с удовольствием берут. А все оттого, как объяснил мой приятель, краснохолмский негоциант Блохин (см."За рубежом"), что"у
француза баланец есть, а у других прочиих он прихрамывает, а кои и совсем без баланцу живут".
— Говоря поистине, я полагаю, никогда, — отвечал, вскидывая
голову,
француз. — Князь много дел таких покончил через меня и теперь уполномочил меня переговорить и кончить с вами. Я, его камердинер, к вашим услугам.
Скажи мне: самому ярому члену Конвента, который, может быть, снял
головы на гильотине с нескольких тысяч
французов, смел ли кто-нибудь, когда-нибудь сказать, что весь французский народ дрянь?..
Хотя в продолжение всей зимней кампании, бессмертной в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы страдали менее
французов от холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на сердце всегда было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и пожить весело у всех русских офицеров закружились
головы.
— Навряд
француза, — сказал, покачав
головой, старый унтер-офицер. — Они бы уж его дорогою раз десять уходили; а не захватили ли они, как ономнясь бронницкие молодцы, какого-нибудь изменника или шпиона?
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых
французов. Рославлев слабел приметным образом,
голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
Оба противника отошли по пяти шагов от барьера и, повернясь в одно время, стали медленно подходить друг к другу. На втором шагу
француз спустил курок — пуля свистнула, и пробитая навылет фуражка слетела с
головы офицера.
— А я было заснул так крепко. Ах, черт возьми, как у меня болит
голова! А все от этого проклятого пунша. Ну! — продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, — мы, кажется, угощая вчера наших пленных
французов, и сами чересчур подгуляли. Да где ж они?
— Да с чем попало, — отвечал Буркин. — У кого есть ружье — тот с ружьем; у кого нет — тот с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль,
головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
Я подъехал ближе, остановился; драгун начал опять трубить; звуки трубы сливались по-прежнему с воем ветра; а проклятый
француз, как на смех, не подымал
головы и, остановясь на одном месте, принялся чертить штыком по песку, вероятно, вензель какой-нибудь парижской красавицы.
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с
французами. И как вы думаете? ей пришло в
голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
Герман Верман был небольшой, очень коренастый старик, с угловатою
головою и густыми черными, с проседью, волосами, которые все называли дикими и по которым Ида Ивановна самого Вермана прозвала Соважем. [Дикарем (франц.)] Соваж был старик честнейший и добрейший, хороший мастер и хороший пьяница. По наружности он более был похож на
француза, чем на немца, а по нраву на англичанина; но в существе он был все-таки немец, и самый строгий немец.
— Они вошли, — говорила madame Шмидт. — Он такой, как этот черт, который нарисован в Кельне. Ты, может быть, не видал его, но это все равно: он маленький,
голова огромная, но волосы все вверх. Я полагаю, что он непременно должен есть сырое мясо, потому что у него глаза совершенно красные, как у пьяного
француза. Фи, я терпеть не могу
французов.
Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до
головы и, как ребенок, стал обсматривать себя беспрестанно; накупил духов, помад, нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более нежели было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к ресторану
французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве.
Матрена Пушкарева, кухарка, сообщила Паше, что потолок расписывал пленный
француз в двенадцатом году, и почти каждое утро Паша, входя в зал с веником и тряпками в руках, останавливалась у дверей и, задрав
голову вверх, серьезно рассматривала красочный узор потолка, покрытый пятнами сырости, трещинами и копотью ламп.
Оно нашло, что двенадцатый год, как и Пушкин, не принадлежит всему народу без исключения, что не всякая
голь перекатная способна понимать прелесть «Евгения Онегина», да не всем поголовно принадлежит и заслуга [вымораживания]
французов.
На этот раз Пустяков, к великому своему ужасу, должен был пустить в дело и правую руку. Станислав с помятой красной ленточкой увидел наконец свет и засиял. Учитель побледнел, опустил
голову и робко поглядел в сторону
француза. Тот глядел на него удивленными, вопрошающими глазами. Губы его хитро улыбались, и с лица медленно сползал конфуз…
Француз, ничего не понимая, деликатно кивает
головой.
Прокламации французского адмирала давно уже, с начала возмущения, обещали за
голову Куан-Дина десять тысяч франков, но никто
головы его не нес, и
французам приходилось снова выступать в поход.
Вот казанские татары в шелковых халатах, с золотыми тюбетейками на бритых
головах, важно похаживают с чернозубыми женами, прикрывшими белыми флеровыми чадрами густо набеленные лица; вот длинноносые армяне в высоких бараньих шапках, с патронташами на чекменях и кинжалами на кожаных с серебряными насечками поясах; вот евреи в засаленных донельзя длиннополых сюртуках, с резко очертанными, своеобразными обличьями; молча, как будто лениво похаживают они, осторожно помахивая тоненькими тросточками; вот расхаживают задумчивые, сдержанные англичане, и возле них трещат и громко хохочут
французы с наполеоновскими бородками; вот торжественно-тихо двигаются гладко выбритые, широколицые саратовские немцы; и неподвижно стоят, разинув рты на невиданные диковинки, деревенские молодицы в московских ситцевых сарафанах с разноцветными шерстяными платками на
головах…
А завтра меня убьют, и придут
французы, возьмут меня за ноги и за
голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом».
Прочитав третью страничку, Филипп задумался. Ему хотелось думать об образовании и почему-то о
французах.
Голова у него опустилась на грудь, локти уперлись в колена. Глаза прищурились.
И мысль о чухонцах и греках производила во всем его теле что-то вроде тошноты. Для сравнения хотел он думать о
французах и итальянцах, но воспоминание об этих народах вызывало в нем представление почему-то только о шарманщиках,
голых женщинах и заграничных олеографиях, которые висят дома у тетки над комодом.
Кофею Дениза Яковлевна напилась основательно. С пустым желудком, как все
французы и француженки, она чувствовала себя и с пустой
головой. Для всякого разговора по делу, а особенно по такому, ей необходимо было иметь что-нибудь"sur l'estomac" [в желудке (фр.).]. Она скушала три тартинки. В залу не вошла она, прежде чем не услыхала коротких шажков Ивана Алексеевича с перевальцем и с приятным поскрипыванием.
И
француз умолк и поник
головою, вероятно, в ожидании, когда пройдет дождь. Жирков почел долгом приличия поговорить с ним.
Лев Николаевич засмеялся и начал наглядно показывать
французу, как надо обращаться с реком.
Француз только покачивал
головой и восклицал на все лады: «ого! ага!», при виде, как чисто и отчетливо проделывал Лев Николаевич различные упражнения на руках.
Гости покачали
головами, какая-то старуха прослезилась, а генеральша, наклонясь к уху генерала, крикнула про меня: «Простолюдин он, ни слова не знает по-французски, но понял мусью Мутона (это прозвище
француза) по вдохновению».
Мы долго молчали и не глядели друг на друга. «Сита, решета! Кастрюльки хорошие!» — послышалось на дворе.
Француз поднял
голову и произнес...
Я вот смеюсь тоже над гомеопатией, смеюсь всегда над магнетизмом. Действительно, я была раз на séance [сеансе (фр.).], такая глупость, шарлатанство! Какой-то
француз при мне водил, водил руками по ясновидящей, потом взял в рот какую-то маленькую гармонику и начал гудеть. Это, видите ли, чтобы привести ее в восторженное состояние. Уж она кувыркалась, кувыркалась,
голову совсем закатила назад, в глазах остались одни белки. А я подсела к ней, взяла ее за руку и спрашиваю...
Действительно, другой
француз, с ружьем на-перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, чтó ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в
голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на чтó он смотрел.