Неточные совпадения
Люди холопского звания —
Сущие псы иногда:
Чем тяжелей наказания,
Тем им
милей господа.
«И дело, други
милые,
Довольно
бар вы тешили,
Потешьте мужиков!
Эй! малый! сладкой водочки!
Наливки! чаю! полпива!
Цимлянского — живей...
— Вы вступаете в пору жизни, — продолжал священник, — когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтоб он по своей благости помог вам и
помиловал, — заключил он. «
Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо»… И, окончив разрешительную молитву, священник благословил и отпустил его.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот
господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою
милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то
барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени?
Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни!
—
Помилуй, брат Платон! что это ты со мною делаешь? — живо спросил
господин.
—
Помилуйте, что за просьба! Вы — полный
господин, выбирайте какой хотите экипаж: всё в вашем распоряжении.
А главное дело вот в чем: «
Помилуй, батюшка
барин, Кифа Мокиевич, — говорила отцу и своя и чужая дворня, — что у тебя за Мокий Кифович?
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной,
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их
милых жен
Гораздо меньше был умен.
«Не зайдете,
милый барин?» — спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна — одна из всей группы.
— Я,
милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!
Феклуша. Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что жизнь такую праведную ведем. А я,
милая девушка, не вздорная, за мной этого греха нет. Один грех за мной есть точно; я сама знаю, что есть. Сладко поесть люблю. Ну, так что ж! По немощи моей
Господь посылает.
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже
барин взыщет, тем
милее мужику.
—
Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от
барина при отъезде). — В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути, то есть — посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. —
Господин Брагин знает сионизм как
милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
Бальзаминов. Да
помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама красоты необыкновенной и говорит: «
Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй, не приснится.
—
Помилуй! — сказал он, воротясь. — Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты
барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
— Ну, Господи… ну,
Господь с тобой… ну, храни тебя ангелы небесные, Пречестная Мать, Николай-угодник… Господи, Господи! — скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов, — голубчик ты мой,
милый ты мой! Да постой, голубчик…
— Совершенно вас извиняю,
господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока вот вам два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге…
Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б тебе предложил… вот тут сейчас, пойдем же.
Saddle Islands лежат
милях в сорока от
бара, или устья, Янсекияна, да рекой еще
миль сорок с лишком надо ехать, потом речкой Восунг, Усун или Woosung, как пишут англичане, а вы выговаривайте как хотите. Отец Аввакум, живший в Китае, говорит, что надо говорить Вусун, что у китайцев нет звука «г».
—
Помилуйте,
господа, ведь оправдали же у нас Великим постом актрису, которая законной жене своего любовника горло перерезала.
По такому парадоксу можете заключить,
господа, и о всем остальном, что изволит провозглашать и что намерен еще, может быть, провозгласить наш
милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.
— Благослови
Господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое сердце, мать. Прощайте,
милые, прощайте, дорогие, любезные.
—
Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, по одному случаю, часто говорю с
господином Ракитиным, но… Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил.
Господа,
милые мои
господа, будем все великодушны и смелы, как Илюшечка, умны, смелы и великодушны, как Коля (но который будет гораздо умнее, когда подрастет), и будем такими же стыдливыми, но умненькими и
милыми, как Карташов.
— Да
помилуйте же,
господа! Ну, взял пестик… Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для чего. Схватил и побежал. Вот и все. Стыдно,
господа, passons, [довольно, право (фр.).] а то, клянусь, я перестану рассказывать!
— Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их все время держал, и теперь держу… во как. — Филофей помолчал. — Может… из-за них
Господь Бог нас с тобой
помиловал.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять… — Да
помилуйте вы меня… да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно
Господу Богу молимся… Земли, конечно, маловато…
— Знаю,
барин, что для моей пользы. Да,
барин,
милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, —
помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед
Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил —
Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.)
Помилуй, государь, заступись…
— «Да
помилуйте, — возразил я с досадой, — какая же разница между мною и
господином Орбассановым?» Исправник вынул трубку изо рта, вытаращил глаза — и так и прыснул.
— Помилуйте-с, — отвечал
господин, — вы его осчастливите, принявши.
— Это нас не касается,
милый человек.
Господин Стабровский сами по себе, а мы сами по себе… да-с. И я даже удивляюсь, что вам от меня нужно.
— Ну,
милый зятек, как мы будем с тобой разговаривать? — бормотал он, размахивая рукой. — Оно тово… да… Наградил
господь меня зятьками, нечего сказать. Один в тюрьме сидит, от другого жена убежала, третий… Настоящий альбом! Истинно благословил
господь за родительские молитвы.
Шарлотта. Тасуйте теперь колоду. Очень хорошо. Дайте сюда, о мой
милый господин Пищик. Ein, zwei, drei! [Раз, два, три! (нем.).] Теперь поищите, она у вас в боковом кармане…
Ну, встретила я деток ладонями по рожам — Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька,
милый, и лыка не вяжет, однако бормочет: «Знать ничего не знаю, это всё Михайло, он старшо́й!» Успокоили мы квартального кое-как — хороший он был
господин!
— Да
помилуйте, во-первых, я успел сам отлично разглядеть
господина Бурдовского, я ведь вижу сам теперь, каков он…
— Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не стоит она того. О,
милый князь, благослови вас
господь!
— Что твой
милый барин — дома?
— Зачем же вы,
господа, раскольников-то путаете? — начал Стрепетов. — Ну,
помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?
— Верю, Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность. А такие
господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных…
Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!
После известного приключения в тетушкином амбаре, удостоверившись в моей скромности, она при всяком удобном случае осыпала меня ласками и называла «умницей» и «
милым барином».
— Я обеды-с даю только тем моим
милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «
Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот
господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»
— Говорят — это оскорбление национального чувства России; да
помилуйте, говорю,
господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! — кричал Рагуза.
— Разбогател я,
господин мой
милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать.
— Я думаю — немножко получше! — подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, — потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой
милый Вася! Я —
барин, а он — балетмейстер.
— Ну так вот что, мой батюшка,
господа мои
милые, доложу вам, — начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай пить. «Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!» Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое место!» — думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Да
помилуйте, Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь. «Я, говорит, и без
барина буду тебя драть, когда хочу!»
— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, — на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным
господам таскалась, вот и он наследовал от нее это
милое свойство.