Неточные совпадения
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских Калебов, [Калеб — герой романа английского писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему
господину.]
рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.
Он уж не видел, что делается на сцене, какие там выходят
рыцари и женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за
господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь,
господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я
рыцарь чести, а вы — нет!
Как
рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира:
господа заменились хозяевами. Купец сам по себе — лицо стертое, промежуточное; посредник между одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.
«Как
рыцарь был первообразом мира феодального, так купец стал первообразом нового мира;
господа заменились хозяевами».
Он, по отзывам
господина Марфина и моего теперешнего мужа доктора Сверстова,
рыцарь по смелости и честности и неофит, готовый принять в свою душу все прекрасное.
— Очевидно,
господа, — сказал он, — вам угодно, чтобы
господин Лаевский вернулся домой великодушным и
рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия. И не было надобности вставать рано и ехать из города за десять верст для того только, чтобы пить мировую, закусывать и объяснять мне, что дуэль устарелая формальность. Дуэль есть дуэль, и не следует делать ее глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю драться!
Очевидно, что в древние времена какой-нибудь скальд, для которого весь мир заключался в высокородном
рыцаре, — его
господине и милостивце, — мог без зазрения совести, с самым искренним восторгом, петь его бранные подвиги, оставаясь совершенно равнодушным к страданиям человечества.
— Кушаете? Ну и прекрасно, — сказал он. — А я вот притащил бутылочку старого венгерского. Еще мой покойный фатер воспитывал его лет двадцать в своем собственном имении… У нас под Гайсином собственное имение было… Вы не думайте, пожалуйста: мы, Бергеры, прямые потомки тевтонских
рыцарей. Собственно, у меня есть даже права на баронский титул, но… к чему?.. Дворянские гербы любят позолоту, а на нашем она давно стерлась. Милости прошу,
господа защитники престола и отечества!
— Где тебе думать о прямизне, когда ты все качаешься! Не на словах показывают себя,
господин бутыльный
рыцарь, а на деле, с оружием, а оно у тебя все заржавело, — заметил Бернгард.
— Слышишь ли ты, — продолжал Доннершварц, —
господин твой приказывает тебе поскорее убираться из замка, пока
рыцари не выбросили тебя из окна на копья.
То
рыцари немецкие, искавшие иные опасностей, славы и награды небесной, другие добычи, земель и вассалов, наступили на нее, окрестили ее мечом и первые ознакомили бедных ее жителей с именем и правами
господина, с высокими замками, данью и насилиями; то власти, ею управлявшие, духовные и светские, епископы и гермейстеры [Гермейстер — глава рыцарских орденов меченосцев и Тевтонского в Ливонии (нем.).], в споре за первенство свое, терзали ее на части.
— Благородный
рыцарь,
господин повелитель мой, владетельный
рыцарь Роберт Бернгард послал меня успокоить вас. Русские вчера обманули стражу нашу и вошли в замок в нашей одежде. Их немного, всего одиннадцать человек.
Господин мой с рейтарами уже окружил их гораздо большим числом и просит вас не препятствовать ему в битве, хотя они упорно защищаются, но он один надеется управиться с ними, — сказал
рыцарям вошедший оруженосец.
Правда, мы там только что отшлифовали свои шпаги; теперь не взыщите, сами напросились,
господин скандинавский
рыцарь: мы поменяемся перчатками на славу или стыд.
— Кой черт, наяву или во сне я вижу вас, благородный
рыцарь? Поднимите наличник, чтобы я более уверился. По осанке, вооружению и сильной руке я узнал вас: еще одна минута — и не досчитались бы многих из защитников моего
господина.
—
Господине, великий государь всея Руси,
рыцарь Николай Поплев, посол от цесаря римского, бьет тебе челом, дозволь ему править поклон от своего государя.
— Слышишь ли, — продолжал Доннершварц, —
господин твой приказывает тебе поскорей убираться из замка, пока
рыцари не выбросили тебя из окна на копья.
— Кой черт, наяву или во сне я вижу вас, благородный
рыцарь? Поднимите забрало, чтобы я более уверился. По осанке, вооружению и сильной руке я узнал вас: еще одна минута — и не досчитались бы многих из защитников моего
господина.
— В приходе Ренко-Мойс, — начал так Фриц свой рассказ, — неподалеку от развалин замка, жила когда-то богатая Тедвен, знаете, та самая, которая сделала дочери на славу такое платье, что черт принужден был смеяться. В этом замке живали и наши святые
рыцари, и злодеи русские, и монахи, и едва ли, наконец, не одна нечистая сила, — да простит мне
Господь! — вы хорошо знаете Ренко-Мойс, фрейлейн?