Стали про мою спрашивать. А я в пьяном задоре и ляпни: да хотите, только свистну, и она, как собачка, сюда прибежит и все вам сама покажет? Усомнились. Я сейчас же, моментально, с денщиком записку: «Так и так,
дорогая Мари, приходите немедленно, иначе никогда меня больше не увидите. И чтобы вы не думали, что это шутка или праздная угроза, то, как только приедет ваш муж, в тот же день все ему открою»… и слово «все» три раза подчеркнул.
Неточные совпадения
Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце замышленного дела.
Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в
дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте.
Привалов вдруг покраснел. Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали на него, — не потому, что выставляли в известном свете
Марью Степановну, а потому, что имя
дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…
Эта похвала заставила
Марью Степановну даже покраснеть; ко всякой старине она питала нечто вроде благоговения и особенно дорожила коллекцией старинных сарафанов, оставшихся после жены Павла Михайловича Гуляева «с материной стороны». Она могла рассказать историю каждого из этих сарафанов, служивших для нее живой летописью и биографией давно умерших
дорогих людей.
Петр Васильич встретил
Марью на
дороге и под каким-то предлогом уговорил вернуться домой.
Княгиня-то и отпустила с ними нашу
Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним
дорогам и жива бы не доехала…
— Pardon, chere amie! [Простите,
дорогой друг! (франц.).] — сказала
Мари, как бы спохватившись. — Вы совсем уж почти без ошибки играете, — прибавила она не без кокетства Павлу.
— И не говори уж лучше! — сказала
Мари взволнованным голосом. — Человек только что вышел на свою
дорогу и хочет говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!
Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень
дорогое и близкое ее сердцу.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к
Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю
дорогу от Кисловки до Садовой, где жила
Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
А Марья Петровна была довольна и счастлива. Все-то она в жизни устроила, всех-то детей в люди вывела, всех-то на
дорогу поставила. Сенечка вот уж генерал — того гляди, губернию получит! Митенька — поди-ка, какой случай имеет! Феденька сам по себе, а Пашенька за хорошим человеком замужем! Один Петенька сокрушает
Марью Петровну, да ведь надо же кому-нибудь и бога молить!
Полный месяц светил на белые домики и на камни
дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на
дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил
Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.
Я сказал это нарочно, ибо знал, что одно упоминовение имени сестрицы Машеньки выведет сестрицу Дашеньку из себя. И действительно, Дарья Ивановна немедленно понеслась на всех парусах. Уж лучше первого встречного наемника, чем
Марью Ивановну. Разбойник с большой
дороги — и у того сердце мягче, добрее, нежели у Марьи Ивановны. Марья Ивановна! да разве не ясно, как дважды два — четыре, что она способна насыпать яду, задушить подушками, зарубить топором!
Ободрившись немного, Мозгляков прошелся по комнатам и вскоре увидел и
Марью Александровну, великолепно разряженную, размахивающую
дорогим веером и с одушевлением говорящую с одною из особ 4-го класса.
— ‹…› Вы встретили моего слугу, — сказала, подавая мне руку, Елизавета Федоровна. — Так как я завтра рано утром уезжаю, то он отпросился кое-что купить в городе. Здесь поблизости в монастыре чудотворная икона Божьей Матери. Так как на своих стоверстная
дорога представляет целое двухсуточное путешествие, то я пригласила с собой добрую
Марью Ивановну.
— Я тебя уверяю, — деликатно выговаривал Николай Орестович каждый слог, — твой муж очень хорошо… a très bien troussé son discours [очень удачно построил свою речь (фр.).]. Как тебе угодно.
Мари, но здесь ты особа. И зачем тебе уезжать в начале вашего московского сезона? Я не на то рассчитывал,
дорогая моя. Извини, что я тебе противоречу.
— Оставьте меня; это неправда, — злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И чтò они тут делают!» Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей
дорогу. Он лежал всё так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну
Марью на пороге комнаты.
— Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая,] — сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: — Le sort de mon fils est en vos mains. Décidez, ma bonne, ma chère, ma douce Marie, qui j’ai toujours aimée, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя
дорогая, моя нежная
Мари, которую я всегда любил, как дочь.]