Неточные совпадения
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания
о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить
о чем-то с братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?»
думал Левин. И его так волновал вопрос
о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для
детей.
Дома ей, за заботами
о детях, никогда не бывало времени
думать.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!»
думала она
о своих
детях, вспоминая, как она сама, бывши
ребенком, удивлялась, что большие не едят самого лучшего — пенок.
Через несколько дней Самгин одиноко сидел в столовой за вечерним чаем,
думая о том, как много в его жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно открыл дома, будучи
ребенком. В эти невеселые думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
«Может быть, царь с головой кабана и есть Филипп, —
подумал Самгин. — Этот Босх поступил с действительностью, как
ребенок с игрушкой, — изломал ее и затем склеил куски, как ему хотелось. Чепуха. Это годится для фельетониста провинциальной газеты. Что сказал бы
о Босхе Кутузов?»
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные
дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик
думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит
о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
«Пусть завтра последний день мой, —
думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них
дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль
о загробной встрече.
Лиза,
дети, работа,
о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут, в этих комнатах, и что же? я в то же время
думал об Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и
о возможности светского, богатого брака!
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи
о соблазнах,
о том, что они должны прийти в мир,
о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и
о каких-то ангелах
детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, —
думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и
ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно и стыдно
думать об этом, он не сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал
думать о нем.
Правда, иногда Антонида Ивановна
думала о том, что хорошо бы иметь девочку и мальчика или двух девочек и мальчика, которых можно было бы одевать по последней картинке и вывозить в своей коляске, но это желание так и оставалось одним желанием, —
детей у Половодовых не было.
Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким
ребенком, механически, ни
о чем не
думая…
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат
думай об одном: как бы
дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Я не могу прикасаться к чистому, не оскверняя; беги меня,
дитя мое, я гадкая женщина, — не
думай о свете!
— Да вы как будто сомнительно говорите, Карл Яковлич. Вы
думаете, что Катя задумчива, так это оттого, что она жалеет
о богатстве? Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно обижаете. У нас с ней другое горе: мы с ней изверились в людей, — сказал Полозов полушутливым, полусерьезным тоном, каким говорят
о добрых, но неопытных мыслях
детей опытные старики.
Он даже
подумал о мере более радикальной — он не велел в губернских заведениях, в приказах, принимать новорожденных
детей.
Нет, это ей подало повод
подумать о неприличии давать такое воспитание подкинутым
детям.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь, в сущности,
о грусти
ребенка и не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим
детям дарили игрушки, другие
дети рассказывали
о гуляньях, об обновах. Сироте ничего не дарили. Княгиня
думала, что довольно делает для нее, давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много
детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его
подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что в ней лежало неживое
дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, не зная, что
думать о неслыханном злодействе.
Он играл, как
ребенок, увлекшийся занявшей его в тот момент игрушкой, радовался и ни
о чем не
думал.
Галактион лежал и
думал о Харитине,
думал и сердился, что
думает именно
о ней, а не
о своих
детях.
Да и ты, молодец, говорю, ты подумай-ко: по себе ли ты березу ломишь?» Дедушко-то наш
о ту пору богач был, дети-то еще не выделены, четыре дома у него, у него и деньги, и в чести он, незадолго перед этим ему дали шляпу с позументом да мундир за то, что он девять лет бессменно старшиной в цехе сидел, — гордый он был тогда!
Когда их везут на остров, то
думают не
о наказании или исправлении, а только об их способности рожать
детей и вести сельское хозяйство.
По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и
дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало
думают о сельскохозяйственной колонии.
Мать не знала, в чем дело, и
думала, что
ребенка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик опять говорил ей
о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
Когда в комнате бывало тихо и смена разнообразных звуков не развлекала его внимания,
ребенок, казалось,
думал о чем-то с недоумелым и удивленным выражением на красивом и не по-детски серьезном лице.
— Да,
о ней я
думал в этом случае не менее, чем
о нем, — говорил старик сурово. —
Подумай, ведь она еще
ребенок, не знающий жизни! Я не хочу верить, что ты желала бы воспользоваться неведением
ребенка.
Но он же вас не пощадил?
Подумайте,
дитя:
О ком тоска? к кому любовь?
«
Дитя! — сказал он мне вдруг, — что ты
думаешь о нашем намерении?» Разумеется, он спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в последнее мгновение, обращается к орлу или решетке.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто
думала о смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль
о моей дочери,
о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный
ребенок!
Лаврецкий глядел на ее чистый, несколько строгий профиль, на закинутые за уши волосы, на нежные щеки, которые загорели у ней, как у
ребенка, и
думал: «
О, как мило стоишь ты над моим прудом!» Лиза не оборачивалась к нему, а смотрела на воду и не то щурилась, не то улыбалась.
Верно, мысли паши встретились при известии
о смерти доброго нашего Суворочки. Горько мне было убедиться, что его нет с нами, горько
подумать о жене и
детях. Непостижимо, зачем один сменен, а другой не видит смены? — Кажется, меня прежде его следовало бы отпустить в дальнюю, бессрочную командировку.
— Вы, господин Помада,
подумайте о васем слузэнии. Я вам вверяю пост, господин Помада, вы долзны руководить
детей к цести: тэпэрь такое время.
Мать этих
детей, расставшись с мужем, ветрилась где-то за границей, и
о ней здесь никто не
думал.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты
о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» —
думала Полинька и вышла немножко погулять.
— И только это?
О, mem Kind! [
О, мое
дитя! (нем.)] А я
думал… мне бог знает что представилось! Дайте мне ваши руки, Тамара, ваши милые белые ручки и позвольте вас прижать auf mein Herz, на мое сердце, и поцеловать вас.
— Более всего надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое
дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь
о них не
думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также
о них не
думайте, а старайтесь
думать об удовольствиях…
о чем-нибудь веселом, игривом…
— Паче всего сокрушаюсь я
о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за
детьми, ан об душе-то и не
подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей не рачим!
Сидя в бричке, мать
думала, что этот мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около него недовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери
о погибших
детях.
— Что вы мне очки втираете?
Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших
детей! Прежде чем наделать
детей, вы бы
подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь — виноват, господин полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы, капитан, знаете, что если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку, а вы сами знаете — где. Что?
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и ушла в свою комнату и стала вспоминать, как в ее семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего
ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что
подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого,
о которых здесь едва ли помнил и
думал кто-нибудь теперь, когда тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и
о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены,
дети, ежели они были, или не забыли про них прежде.
Адуев посмотрел на нее и
подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее
дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца!
О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
По-настоящему, он первый и открыл Дашу: он стал обучать тихого
ребенка еще тогда, когда Варвара Петровна
о ней и не
думала.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но
детей у него еще не было, и не раз он
думал о том, что когда будут
дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни
о чем не
думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши
дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
«Вот лечь бы и заснуть, —
думал он, — и забыть
о жене,
о голодных
детях,
о больной Машутке». Просунув руку под жилет, Мерцалов нащупал довольно толстую веревку, служившую ему поясом. Мысль
о самоубийстве совершенно ясно встала в его голове. Но он не ужаснулся этой мысли, ни на мгновение не содрогнулся перед мраком неизвестного.
Мой добрый гений Аграфена Петровна сама уложила мои вещи, покачивая головой над их скудным репертуаром. Она вообще относилась ко мне, как к
ребенку, что подавало повод к довольно забавным сценам. Мне даже нравилось подчиняться чужой воле, чтобы только самому ничего не решать и ни
о чем не
думать. Это был эгоизм безнадежно больного человека. Ухаживая за мной, Аграфена Петровна постоянно повторяла...