Неточные совпадения
— А счастье наше — в хлебушке:
Я дома в Белоруссии
С мякиною, с кострикою
Ячменный хлеб жевал;
Бывало,
вопишь голосом,
Как роженица корчишься,
Как схватит животы.
А ныне, милость Божия! —
Досыта у Губонина
Дают ржаного хлебушка,
Жую — не нажуюсь...
Ой, батюшки! ой, матушки!» // Послушался Агап, // Чу, во́пит!
Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые деревни и там раздаются
вопли, стоны и проклятия.
Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания,"больше же всех
вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое".
— Что с ними толковать! на раскат их! —
вопил Толковников и его единомышленники.
Вдруг, в стороне, из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий
вопль, заставляющий даже эту совсем обеспамятевшую толпу перекреститься и вскрикнуть:"Спаси, Господи!"Весь или почти весь народ устремляется по направлению этого крика.
— Куда ты девал нашего батюшку? —
завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ним.
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится
вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным
воплем: то испускала дух Толстопятая Дунька, изъеденная клопами.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается
вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных
воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал отчаянного
вопля.
Мужчины и женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга,
вопили и падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль.
Да куда я пойду! —
вопила, рыдая и задыхаясь, бедная женщина.
— Это другая сплетня! —
завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
— Воровка! Вон с квартир! Полис, полис! —
завопила Амалия Ивановна, — их надо Сибирь прогналь! Вон!
— Господи! — вырвался ужасный
вопль из груди ее.
Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, — это ясно, это слышно по звукам, по
воплям, по ударам!
— Лжешь ты все! —
завопил Раскольников, уже не удерживаясь, — лжешь, полишинель [Полишинель — шут, паяц (от фр. polichinelle).] проклятый! — и бросился на ретировавшегося к дверям, но нисколько не струсившего Порфирия.
— Нет, это не я! Я не брала! Я не знаю! — закричала она разрывающим сердце
воплем и бросилась к Катерине Ивановне. Та схватила ее и крепко прижала к себе, как будто грудью желая защитить ее ото всех.
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в комнате, и с
воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость.
Но драки,
вопли и ругательства становились все сильнее и сильнее.
— Как, дозволение, —
завопила Катерина Ивановна. — Я сегодня мужа схоронила, какое тут дозволение!
— Дичь! —
завопил взбешенный до ярости Лужин, — дичь вы все мелете, сударь. «Забыл, вспомнил, забыл» — что такое? Стало быть, я нарочно ей подложил? Для чего? С какою целью? Что общего у меня с этой…
Таких неестественных звуков, такого воя,
вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал.
До него резко доносились страшные, отчаянные
вопли с улицы, которые, впрочем, он каждую ночь выслушивал под своим окном в третьем часу.
Ваше превосходительство! — вдруг
завопила она раздирающим
воплем и залившись слезами, — защитите сирот! Зная хлеб-соль покойного Семена Захарыча!.. Можно даже сказать аристократического!.. Г’а! — вздрогнула она, вдруг опамятовавшись и с каким-то ужасом всех осматривая, но тотчас узнала Соню. — Соня, Соня! — проговорила она кротко и ласково, как бы удивившись, что видит ее перед собой, — Соня, милая, и ты здесь?
Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С
воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.
— Экое страдание! — вырвался мучительный
вопль у Сони.
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит;
вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
— Какой я философ! —
завопил Василий Иванович, и слезы так и закапали по его щекам.
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум,
вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
И Бердников похабно выругался. Самгин не помнил, как он выбежал на улицу. Вздрагивая, задыхаясь, он шагал, держа шляпу в руке, и мысленно истерически
вопил, выл...
— И ничего не было у них, ни ружьишка, ни пистолетишка, только палки, да колья, да
вопли…
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые
вопли скрипок. А когда он поднял веки — Брагина уже не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
Суматошно заскрипели стулья и столы, двигаясь по полу, задребезжала посуда, кто-то истерически
завопил...
Не поняв состояния его ума, я было начал говорить с ним серьезно, но он упал, — представьте! — на колени предо мной и продолжал увещания со стоном и
воплями, со слезами — да!
— Помните вы его трагический
вопль о необходимости «делать огромные усилия ума и совести для того, чтоб построить жизнь на явной лжи, фальши и риторике»?
Двигались и скрипели парты, шаркали ноги, человек в ботиках истерически
вопил...
Воздух густо кипел матерной бранью,
воплями женщин, кто-то командовал...
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это
вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
«Вот это — настоящий человеческий
вопль!» Он иногда так говорил, как будто в нем черт прятался…
Это было последнее, в чем он отдал себе отчет, — ему вдруг показалось, что темное пятно вспухло и образовало в центре чана вихорек. Это было видимо только краткий момент, две, три секунды, и это совпало с более сильным топотом ног, усилилась разноголосица криков, из тяжко охающих возгласов вырвался истерически ликующий, но и как бы испуганный
вопль...
И снова вспоминался Гончаров: «Бессилен рев зверя пред этими
воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб…»
Впереди толпы шагали, подняв в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы, люди в мундирах, расшитых золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые люди с палочками в руках, женщины в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух
воплями и воем.
И
вопил, что революционеров надобно жечь на кострах, прах же их пускать по ветру, как было поступлено с прахом царя Дмитрия, именуемого Самозванцем.
Так и простоял Самгин до поры, пока не раздался торжественный звон бесчисленных колоколов. Загремело потрясающее ура тысяч глоток, пронзительно пели фанфары, ревели трубы военного оркестра, трещали барабаны и непрерывно звучал оглушающий
вопль...
Лютов захохотал; в зале снова кипел оглушающий шум, люди стонали,
вопили...
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой
вопль не долетит.
Из города, по озеру, сквозь голубую тишину плывет музыка, расстояние, смягчая медные
вопли труб, придает музыке тон мечтательный, печальный.