Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда
дядя его мой истинный друг, когда вся публика
считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Увидать
дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он
считал стыдными.
И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он
считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого
дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.
— Да,
считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего
дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— Их — не было. Они на явку пошли, — рекрута! Пятерых взяли,
считая дядю Михаила…
Александр долгом
считал любить
дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей.
— Уж дал! А! — сказал с досадой
дядя, — тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной
считай за мной.
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что
считал общеизвестной истиной.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он
считал дядю человеком холодным, почти без души.
Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (
дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти
считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни
дяди, в которой и себя отчасти
считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, — ему стыдно показалось явиться к тому в пьяном виде.
Обноскин громко захохотал, опрокинувшись на спинку кресла; его маменька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девица Перепелицына, захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила в ладоши, — словом, я видел ясно, что
дядю в его же доме
считали ровно ни во что. Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально смотрела на Обноскина. Гувернантка покраснела и потупилась.
Дядя удивился.
Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху, при господах: настояла в этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в сердце своем обиду — он все
считал за обиду — и отмщая за нее ни в чем не виноватому
дяде и при каждом удобном случае.
Вся компания состояла из нескольких дам и только двух мужчин, не
считая меня и
дяди.
Иногда он забывал этот вновь открытый им рецепт счастия и
считал себя способным слиться с жизнью
дяди Ерошки; но потом вдруг опоминался и тотчас же хватался за мысль сознательного самоотвержения и на основании ее спокойно и гордо смотрел на всех людей и на чужое счастие.
Наш народ анафемский, глупый народ, — продолжал
дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюшка вышел: — они вас не за людей
считают.
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и
считали бы себя через то в опасном положении, но у
дяди, как я сказал, дверь была затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.
Срок платежа вышел уже неделю тому назад, и хотя Глеб нимало не сомневался в честности озерского рыбака, но
считал, что все же надежнее, когда деньга в кармане; недолго гадая и думая, послал он туда
дядю Акима.
Дядя принялся сначала усовещевать племянника, потом рассердился не на шутку; но Захар объявил наотрез, что всего бы этого не было, если б он не
считал себя обиженным
дядею.
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к
дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он
считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём говорит
дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков,
считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
Именинные поездки не ограничивались одним Ядриным, и раз в год родители наши
считали необходимым съездить с одной стороны за 15 верст в родовое наше гнездо «Добрую Воду» к
дяде Ивану Неофитовичу, а оттуда еще верст на 20 ближе к Орлу к тетке моей Анне Неофитовне Семенкович; а с другой стороны в совершенно ином направлении верст за 70, в Волховский уезд, к тетке Любви Неофитовне Шеншиной.
Александра Николаевна, появлялась в светло-сером, Каврайская, Варвара Герасимовна, в светло-зеленом, Борисова, Марья Петровна, в муаровом коричневом и т. д. У матери нашей, вероятно, не было бы ни одного шелкового платья, если бы
дядя Петр Неофитович не был нашим общим восприемником и не
считал долгом класть куме золотой «на зубок» и дарить шелковое платье «на ризки».
Еще отправляясь в Германию, я очень хорошо понимал, что ввиду отсрочки ехать к
дяде на Кавказ, где через полгода ожидал меня офицерский чин, дававший в то время еще потомственное дворянство, я приносил тяжелую жертву, заботясь о судьбе сестры; но я
счел это своим долгом и дорого за него заплатил.
Изо всех, подобострастно выслушивавших суждения деда о разных делах и главное сельскохозяйственных, только один Петр Неофитович не стеснялся возражать старику, когда
считал его речи неосновательными. На кроткие замечания отца, что
дядя может рассердиться, Петр Неофитович отвечал: «А какое мне дело! Я ничего не ищу и кланяться ему не стану».
Он говорил со мной, как отец или
дядя, и я чувствовала, что он беспрестанно удерживается, чтобы быть наравне со мною. Мне было и обидно, что он
считает меня ниже себя, и приятно, что для одной меня он
считает нужным стараться быть другим.
Мы хотели указать на наших ученых — на то, как г. Вельтман
считал Бориса Годунова
дядею Федора Ивановича; как г. Сухомлинов находил черты народности у Кирилла Туровского, потому что у него, как и в народных песнях, говорится: весна пришла красная; как г. Беляев доказывал, что древнейший способ наследства — есть наследство по завещанию; как г. Лешков утверждал, что в древней Руси не обращались к знахарям и ворожеям, а к врачу, который пользовался особенным почтением; как г. Соловьев (в «Атенее») уличал г. Устрялова в том, что он вместо истории Петра сочинил эпическую поэму, даже с участием чудесного; как г. Вернадский сочинил историю политической экономии по диксионеру Коклена и Гильомена; как г.
Мой
дядя был человек умный и
считал, что говорить больше, допрашивать, требовать обещании — было бы бестактно и ни к чему не приведет с молодежью.
Отца и матери я не помнил и вырос в семье
дяди. У
дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как сына.
Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые
считал вредными для мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.
Дядя убежденно
считал христианство лучшей религией и последним откровением, хотя и допускал, что в него проникли некоторые искажения.
Тут узнал я, что
дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет в Адмиралтействе да свой кабинет, в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая,
считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при
дяде всегда по-французски…
На этих словах кончилась музыка. Алексей ровно ото сна очнулся… Размашисто тряхнул он кудрями и, ни словом, ни взглядом не ответив
дяде Елистрату, спешной походкой направился к буфету, бросил хозяину гостиницы бумажку и, не
считая сдачи, побежал вон из гостиницы.
Хоть ни на пристани, ни на базаре ничего он не покупал, ничего и не продал, однако
дядя Елистрат
счел нужным сорвать с Алексея магарыч, спрыснуть, значит, счастливый приезд его в город.
— На полтину с брата согласен не будет, — молвил
дядя Архип. — Считай-ка, сколь нас осталось.
«Иногда Оленин забывал вновь открытый им рецепт счастья и
считал себя способным слиться с жизнью
дяди Ерошки, но потом вдруг опоминался и тотчас же хватался за мысль сознательного самоотвержения».
В дом
дяди его не пускали, а тайно благодетельствовать Марья Ильинишна или не хотела, или он сам
считал неудобным участвовать в этой тройной игре.
Это так и вышло. Нетов поехал к своему
дяде. Тот догадался, задержал его у себя и послал за другим родственником, Краснопёрым. Они отобрали у него брошюру, отправили домой с двумя артельщиками и отдали приказ прислуге не выпускать его никуда. Евлампий Григорьевич сначала бушевал, но скоро стих и опять сел что-то писать и
считать на счетах.
У
дяди своего Нетов чувствовал себя меньшим родственником. К этому он уже привык. Алексей Тимофеевич делал ему внушения отеческим тоном, не скрывал того, что не
считает племянника «звездой», но без надобности и не принижал его.
В простоте своей души, княжна полагала, что если отец и
дядя возьмутся за это дело, то все непременно окончится благополучно; она
считала их за людей, для которых возможно все; значит, о чем же было беспокоиться?
Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он
считал и имел право
считать княжну Людмилу Васильевну своей невестой, хотя помолвка их, по истечении года траура признанная вновь княжной, была известна, кроме них двоих, только еще
дяде княжны Полторацкой, Сергею Семеновичу Зиновьеву.
В последнее время
дядя, подстрекаемый своим корыстолюбием и страстью к сутяжничеству, затеял снова тяжбу с детьми своего брата о значительных пустошах, которые он по межевым книгам
считал своими.
Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и телом и духом человек. Когда-то молодым парнем он был взят в плен еще при Анике Строганове, крещен им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нем и
считал его самым преданным себе человеком.
Шатов не
счел нужным скрывать ни от кого, что он состоит ее женихом, и многим даже передал обстановку их печального обручения, и то, что покойный князь, за день до его смерти, уведомил своего брата письмом о предстоящей свадьбе и что Лидия Дмитриевна тоже написала об этом в письме
дяде и сестре.
Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого мы видели с его
дядей в домашней канцелярии герцога, когда они допрашивали Мариулу; это не тот ротозей, который
считал на небе звезды, толкнувшись с кабинет-министром на лестнице Летнего дворца; не тот умышленный разгильдяй, приходивший благодарить своего патрона за высокие к нему милости; это, правда, Эйхлер, племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся.
—
Считай,
дядя Тимоха… — угрюмо обратился к хозяину Заяц.
Раз она претерпела от него такое наставление, что ее даже
сочли мертвою, и это ей досталось за то, что она похристосовалась с своим родным
дядей.