Неточные совпадения
Ни дать ни взять юродивый,
Стоит,
вздыхает, крестится,
Жаль
было нам глядеть,
Как он перед старухою,
Перед Ненилой Власьевой,
Вдруг на колени пал!
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки,
вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не
было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Как бы то ни
было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц
вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они
были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
— Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! —
вздыхали глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и
был таков!
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Сан-глота, который летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно
было показаться и «благоденственным» и «удивления достойным». В первый раз свободно
вздохнули глуповцы и поняли, что жить «без утеснения» не в пример лучше, чем жить «с утеснением».
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело
вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина
были самые разнообразные, но конец всех мыслей
был один: смерть.
Степан Аркадьич
вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза,
вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Дарья же Александровна, получив депешу, только
вздохнула о рубле за телеграмму и поняла, что дело
было в конце обеда.
— Красивее. Я тоже венчалась вечером, — отвечала Корсунская и
вздохнула, вспомнив о том, как мила она
была в этот день, как смешно
был влюблен ее муж и как теперь всё другое.
Сергей Иванович
вздохнул и ничего не отвечал. Ему
было досадно, что она заговорила о грибах. Он хотел воротить ее к первым словам, которые она сказала о своем детстве; но, как бы против воли своей, помолчав несколько времени, сделал замечание на ее последние слова.
Смутное сознание той ясности, в которую
были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это
было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад,
вздохнул несколько раз всею грудью.
— Да, да… именно… —
вздыхая говорил Облонский. — Я затем и приехал. То
есть не собственно затем… Меня сделали камергером, ну, надо
было благодарить. Но, главное, надо устроить это.
Долли ничего не отвечала и только
вздохнула. Анна заметила этот вздох, выказывавший несогласие, и продолжала. В запасе у ней
были еще аргументы, уже столь сильные, что отвечать на них ничего нельзя
было.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич
вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Алексей Александрович
вздохнул и помолчал. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного —
быть избавленною от его постылого присутствия.
Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза
были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели. Молитва еще не
была дочтена священником, как умирающий потянулся,
вздохнул и открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник
был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту,
вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
Левин с огорчением
вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только чувство гадливости и жалости. Это
было совсем не то чувство, которого он ожидал.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шаткие, длинные ноги. Взволнованная Пава замычала
было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело
вздохнув, стала лизать ее шаршавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком.
Но он всё еще
был жив и изредка
вздыхал.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно
было отереть ливший пот,
вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он,
вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества
есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб
вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай
быть свидетелем довольно любопытной сцены.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне
было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только
вздохнула.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло
было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я
вздохнул и отвернулся…
«При смерти на одре привел Бог заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело
вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь какой
был благонравный, ничего буйного, шелк!
— О! это
была бы райская жизнь! — сказал Чичиков,
вздохнувши. — Прощайте, сударыня! — продолжал он, подходя к ручке Маниловой. — Прощайте, почтеннейший друг! Не позабудьте просьбы!
Он, глубоко
вздохнув и как бы чувствуя, что мало
будет участия со стороны Константина Федоровича и жестковато его сердце, подхватил под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к груди своей. Костанжогло и Чичиков остались позади и, взявшись под руки, следовали за ними в отдалении.
Смотря долго на имена их, он умилился духом и,
вздохнувши, произнес: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это
был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке.
— Нет, не повалю, — отвечал Собакевич, — покойник
был меня покрепче, — и,
вздохнувши, продолжал: — Нет, теперь не те люди; вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? так как-то себе…
— Отступился бы, может
быть, если бы не такой страшный урок, — сказал,
вздохнувши, бедный Чичиков и прибавил: — Но урок тяжел; тяжел, тяжел урок, Афанасий Васильевич!
— Нет, Платон Михайлович, — сказал Хлобуев,
вздохнувши и сжавши крепко его руку, — не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну! И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за меня, из-за доставки мне жалованья прибавлены
были подати на бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
Слова ли Чичикова
были на этот раз так убедительны, или же расположение духа у Андрея Ивановича
было как-то особенно настроено к откровенности, — он
вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: «На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович», — и рассказал все, как
было, всю историю знакомства с генералом и разрыв.
Попробовали
было заикнуться о Наполеоне, но и сами
были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не только не имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так что чиновники,
вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал, думая, не
будет ли, по крайней мере, чего-нибудь далее, но наконец и рукой махнул, сказавши: «Черт знает что такое!» И все согласились в том, что как с быком ни биться, а все молока от него не добиться.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком твоя
вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее
напев?
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни
был он,
Уж верно
был не Грандисон.
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время
был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она
вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон
был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
Девушка
вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль
была еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений.
«Стало
быть, не оставил же еще совсем разум, стало
быть,
есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! — подумал он с торжеством, глубоко и радостно
вздохнув всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», — и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно
будет: она
будет на тебя смотреть и
вздыхать, и так целый год сряду.
— Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно все равно
будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и
вздыхал.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему
вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни
было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он
был точь-в-точь как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко
вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.
С наслаждением отыскал он головой место на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое
было теперь на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо
вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.
Катерина (
вздыхая). Какая я
была резвая! Я у вас завяла совсем.
Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко
вздохнула и сказала, качая головою: «Господи боже мой! Вишь какие новости! Что из этого
будет?»
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не
будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она
вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки,
быть может руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и
вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико
было ее изумление. Но что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и приник к ней, не целуя ее и только изредка судорожно
вздыхая…
Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно
вздохнул: здесь обыска не
было. Тревога превратилась в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.