Неточные совпадения
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно
в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно
было дать понять простому мужику, что
есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно
было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его
в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как
в Германии, где он стоял с полком
в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван —
в Германии, говоришь? Почему же не
в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый
был. Но —
в принципах не крепок. Это все знали.
— Более чем скучно!
Есть что-то безнадежное
в этой пустынности. Совершенно непонятны жалобы крестьян на недостаток земли; никогда во Франции,
в Германии не видел я столько пустых пространств.
— Вот:
в Англии — трэд-юнионы, Франция склоняется к синдикализму, социал-демократия
Германии глубоко государственна и национальна, а — мы? А — что
будет у нас? Я — вот о чем!
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь
в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно.
Есть люди, которым кажется, что это
Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то
был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, —
был в Польше,
в Германии, на Балканах,
в Турции
был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
— Нам все едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской войны
в Германии не было-с, да и
быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
— Даже с друзьями — ссорятся, если живут близко к ним.
Германия — не друг вам, а очень завистливый сосед, и вы
будете драться с ней. К нам, англичанам, у вас неправильное отношение. Вы могли бы хорошо жить с нами
в Персии, Турции.
— Погромы
были и
в Германии.
— Мать увезла его
в Германию, женила там на немке, дочери какого-то профессора, а теперь он
в санатории для нервнобольных. Отец у него
был алкоголик.
«Если существуют деньги для нападения — должны
быть деньги для самозащиты. Рабочие
Германии,
в лице их партии, — крупные собственники».
— Персы «низложили» шаха, турки султана,
в Германии основан Союз Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против «Союза сельских хозяев», правительство немцев отклонило предложение Англии о сокращении морских вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма… — ты думаешь, между этими фактами нет связи?
Есть… и — явная…
И он отослал сына — таков обычай
в Германии. Матери не
было на свете, и противоречить
было некому.
Он догнал жизнь, то
есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу
в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку
в большое село не помышлял,
в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послал.
Она жила гувернанткой
в богатом доме и имела случай
быть за границей, проехала всю
Германию и смешала всех немцев
в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью
в лице и с грубой речью.
— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер
в Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то
есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю)
был всего только один, а фатеров мильоны.
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким
быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он
был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком»
в Германии?
Там
была брань и логика; там француз
был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало
быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей
Германии, как
в то именно время!
— Ребенок (девочка) родился за месяц или за шесть недель раньше сроку,
был помещен где-то
в Германии же, но потом Версиловым взят обратно и теперь где-то
в России, может
быть в Петербурге.
И всего более должна
быть Россия свободна от ненависти к
Германии, от порабощающих чувств злобы и мести, от того отрицания ценного
в духовной культуре врага, которое
есть лишь другая форма рабства.
В Париже — последнее истончение культуры, великой и всемирной латинской культуры, перед лицом которой культура
Германии есть варварство, и
в том же Париже — крайнее зло новой культуры, новой свободной жизни человечества — царство мещанства и буржуазности.
И духовное преобладание
в мире России, а не
Германии есть дело творческого произвола, а не отвлеченной справедливости.
Борьба, которую ведет так насильнически
Германия за мировое преобладание, для нее может
быть не менее оправдана и
в ней может
быть свой нравственный пафос.
Германия есть в совершенстве организованное и дисциплинированное бессилие.
Оправдание России
в мировой борьбе, как и всякой страны, всякого народа, может
быть лишь
в том, что внесет
в мир большие ценности, более высокого качества духовную энергию, чем
Германия, притязания которой на мировое владычество она отражает, что своим неповторимым индивидуальным духом она подымает человечество на более высокую ступень бытия.
Образовалась довольно крепкая славянофильско-консервативная традиция, которая
была принята нашей властью и вела на практике к тому, что наша политика
была всегда
в зависимости от
Германии.
Нельзя отрицать, что
в Германии было много духа, и
Германия же пришла к самым совершенным образцам механизации и машинизации.
Мировые же империалистические претензии
Германии слишком поздно явились
в истории, когда земной шар
был уже величайшей морской державой, а Россия — величайшей сухопутной державой.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную
Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и
быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно»
быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может
быть, более года, а может
быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно»
будет ему
быть.
Пришло время конкурса. Проектов
было много,
были проекты из Италии и из
Германии, наши академики представили свои. И неизвестный молодой человек представил свой чертеж
в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это
были сорок дней
в пустыне, дни искуса, сомнений и мучительного ожидания.
—
В лесу
есть белые березы, высокие сосны и
ели,
есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе
быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес.
Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал)
был некогда сказан крестьянами
в Германии, которых хотели обращать
в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
Грановский
был не один, а
в числе нескольких молодых профессоров, возвратившихся из
Германии во время нашей ссылки.
Когда он, бывало, приходил
в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим
в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из
Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени,
в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого
были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Собственно, бурного периода страстей и разгула
в его жизни не
было. После курса Педагогический институт послал его
в Германию.
В Берлине Грановский встретился с Станкевичем — это важнейшее событие всей его юности.
Все, что я говорю о Западе,
в меньшей степени применимо к
Германии, которая
есть мир промежуточный.
Но моя большая известность
в Европе и Америке,
в частности
в самой
Германии,
была одной из причин, почему арестовать меня без слишком серьезных причин немцы считали невыгодным.
Но моя надежда на скорое наступление творческой эпохи
была ослаблена катастрофическими событиями мировой войны, русской революции, переворота
в Германии, новой войны, сумеречным, не творческим периодом между двумя войнами, угрозами нового мирового рабства.
Но для нас и
Германия есть Запад, и
в Германии торжествует рационализм.
Германия в то время
была очень несчастной.
Я всего раз
в жизни, еще юношей,
был там проездом из
Германии.
Сходства
было больше с романтическим движением
в Германии, чем с романтическим движением во Франции, которое заключало
в себе элемент социальный и даже революционный.
Мне сказали, что из Берлина
был сделан запрос, что значит газетное сообщение об аресте столь известного и ценимого
в Германии философа, как Бердяев.
Русская революция стояла под знаком рока, как и гитлеровская революция
в Германии, она не
была делом свободы и сознательных актов человека.
Наиболее значительной
была встреча с монахиней Марией, погибшей
в Германии,
в концентрационном лагере.
Я пережил три войны, из которых две могут
быть названы мировыми, две революции
в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот
в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено.
Но направление их
было метафизическое, когда
в Германии еще господствовало враждебное метафизике неокантианство.
Много позже,
в Германии, Н. Гартман
будет защищать точку зрения, близкую к С. Франку.
В Германии всегда
был резкий дуализм между ее государством и милитаристическим и завоевательным духом и ее духовной культурой, огромной свободой ее мысли.
Как тяжело думать, что вот „может
быть“
в эту самую минуту
в Москве
поет великий певец-артист,
в Париже обсуждается доклад замечательного ученого,
в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию
в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов,
в Италии,
в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь
в Венеции
в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
[
В Дерпте не
было журнала; вероятно, статья напечатана
в Германии.]