Неточные совпадения
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще
толстая тетрадь, где он рассказывает всю
жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь
толстое стекло
жизни; они кричат, но вы не услышите.
Они казались стенами, заключившими
жизнь в самой
толще своей.
А
Толстой — человек мира, его читают все народы, —
жизнь бесчеловечна, позорна, лжива, говорит он.
Вслед за ним явился
толстый — и страховидный поэт с растрепанными и давно не мытыми волосами; узкобедрая девица в клетчатой шотландской юбке и красной кофточке, глубоко открывавшей грудь; синещекий, черноглазый адвокат-либерал, известный своей распутной
жизнью, курчавый, точно баран, и носатый, как армянин; в полчаса набралось еще человек пять.
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на
толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой
жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
— Возвращаясь к
Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе
жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва
Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь — дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе
жизни.
— Но
Толстой устал от бесконечного усложнения культурной
жизни, которую он сам же мастерски усложняет как художник. Он имеет право критики потому, что много знает, а — вы? Что вы знаете?
Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов и царств, великие исторические люди — все это казалось Л.
Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой
жизни.
Духовное странствование есть в Лермонтове, в Гоголе, есть в Л.
Толстом и Достоевском, а на другом конце — у русских анархистов и революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой
жизни.
Очень характерно, что Л.
Толстой и тогда, когда писал «Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на
жизнь, не желающей знать ничего, кроме индивидуальной
жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств.
Для
Толстого частная, растительно органическая
жизнь всегда реальнее и существеннее, чем
жизнь духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем «науки и искусства».
На Западе еще не почувствовали, что духовные силы России могут определять и преображать духовную
жизнь Запада, что
Толстой и Достоевский идут на смену властителям дум Запада для самого Запада и внутри его.
По-другому, менее последовательно, чем Л.
Толстой, но также отвергла исторический и утверждала «частный» взгляд на
жизнь значительная часть русской интеллигенции в своем традиционном миросозерцании.
Княгиня Марья Алексеевна Хованская, родная сестра моего отца, была строгая, угрюмая старуха,
толстая, важная, с пятном на щеке, с поддельными пуклями под чепцом; она говорила, прищуривая глаза, и до конца
жизни, то есть до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного белил.
Да вот лучше: когда увидите на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам
толстая баба в зеленой юбке (он, не мешает сказать, ведет
жизнь холостую), то это его двор.
Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или, лучше сказать, влез
толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще
толще от двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся
жизнь катилась по маслу.
Во вторую половину
жизни он сочувствовал религиозным идеям Л.
Толстого.
Судьба крепостных решалась каждую ночь в «адской комнате» клуба, где шла азартная игра, где
жизнь имений и людей зависела от одной карты, от одного очка… а иногда даже — от ловкости банкомета, умеющего быстротой рук «исправлять ошибки фортуны», как выражался Федор
Толстой, «Американец», завсегдатай «адской комнаты»… Тот самый, о котором Грибоедов сказал...
Газета тогда в глухой провинции была редкость, гласность заменялась слухами, толками, догадками, вообще — «превратными толкованиями». Где-то в верхах готовилась реформа, грядущее кидало свою тень, проникавшую глубоко в
толщу общества и народа; в этой тени вставали и двигались призраки, фоном
жизни становилась неуверенность. Крупные черты будущего были неведомы, мелочи вырастали в крупные события.
Случилось это так: на дворе, у ворот, лежал, прислонен к забору, большой дубовый крест с
толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни
жизни в доме, — тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло мореным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.
Иногда он неожиданно говорил мне слова, которые так и остались со мною на всю
жизнь. Рассказываю я ему о враге моем Клюшникове, бойце из Новой улицы,
толстом большеголовом мальчике, которого ни я не мог одолеть в бою, ни он меня. Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и сказал...
Случай с
Толстым наводит на очень важную мысль, что истина опасна и не дает гарантий и что вся общественная
жизнь людей основана на полезной лжи.
Толстой совсем не был последователен, он не умел осуществить своей веры в
жизни и сделал это лишь в конце
жизни своим гениальным уходом.
О себе Л.
Толстой, всю
жизнь каявшийся, сказал гордые слова: «Я такой, какой есть.
Толстой требовал абсолютного сходства средств с целями, в то время как историческая
жизнь основана на абсолютном несходстве средств с целями.
Именно за искание совершенной
жизни, за обличение
жизни дурной и грешной черная сотня и призывала к убийству
Толстого.
Русский гений, богатый аристократ Л.
Толстой всю
жизнь мучается от своего привилегированного положения, кается, хочет от всего отказаться, опроститься, стать мужиком.
У Л.
Толстого была необычайная жажда совершенной
жизни, она томила его большую часть
жизни, было острое сознание своего несовершенства [Много материалов дает П. Бирюков — «Л. Н.
Толстой.
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной
жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести,
Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
Повсюду и всегда
Толстой изображает правду
жизни, близкую к природе, правду труда, глубину рождения и смерти по сравнению с лживостью и неподлинностью так называемой «исторической»
жизни в цивилизации.
Для
Толстого человек есть лишь часть космической
жизни и человек должен слиться с божественной природой.
Оправдание культуры. Различение культуры и цивилизации. Культура конца. Русский нигилизм: Добролюбов, Писарев. Аскетические, эсхатологические и моралистические элементы в нигилизме. Культ естественных наук. Противоречие между принципом личности и материализмом. Противоположение совершенной культуры и совершенной
жизни. Л.
Толстой. Опрощение
Толстого и Руссо. К. Леонтьев и его отношение к культуре.
Н. Федоров был единственный человек, чья
жизнь импонировала Л.
Толстому.
Но именно
Толстой потребовал безумия в
жизни, именно он не хотел допустить никакого компромисса между Богом и миром, именно он предложил рискнуть всем.
Толстого, лучше всего выраженная в его книге «О
жизни», резко антиперсоналистична.
Толстой справедливо считал, что преступление было условием
жизни государства, как она слагалась в истории.
Пожалуйста, не смущайтесь вопросами — на это нечего обращать внимания. Все это такой вздор — хоть именно досадно, что Ивана Дмитриевича преследовали эти пустяки. Я тоже уверен, что cela a mis de l'eau dans son vin. [Этим подмешали воды в его вино (то есть ухудшили его положение) (франц.).] Самая
жизнь в деревне
Толстого верно отозвалась на его расстроенном организме, не говоря уже о нравственном страдании при разлуке с семьею Евгения. Обнимаю вас.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной
жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной
жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров,
толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Лихонин говорил правду. В свои студенческие годы и позднее, будучи оставленным при университете, Ярченко вел самую шалую и легкомысленную
жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и других увеселительных местах хорошо знали его маленькую,
толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся, как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
И все эти Генриетты Лошади, Катьки
Толстые, Лельки Хорьки и другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в большинстве случаев обманутые и исковерканные дети, разошлись в большом городе, рассосались в нем. Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных проституток-одиночек. И об их
жизни, такой же жалкой и нелепой, но окрашенной другими интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой повести, которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.
Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия — это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в
жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж
толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.
Хохол хватался за голову, дергал усы и долго говорил простыми словами о
жизни и людях. Но у него всегда выходило так, как будто виноваты все люди вообще, и это не удовлетворяло Николая. Плотно сжав
толстые губы, он отрицательно качал головой и, недоверчиво заявляя, что это не так, уходил недовольный и мрачный.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное
толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в
жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
И между тем там, за этими
толстыми железными затворами, в этих каменных стенах, куда не проникает ни один звук, ни один луч веселого божьего мира, есть также своего рода
жизнь; там также установляются своеобразные отношения, заводятся сильные и слабые, образуется свое общее мнение, свой суд — посильнее и подействительнее суда смотрительского.
Снова я читаю
толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне — весело. Я чувствую себя участником
жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно говорит мне...
«Между тем, если читатель чувствует себя смущенным мыслью о том, что он обязан, как христианин, так же как и
Толстой, покинуть свои привычные условия
жизни и жить как простой работник, то пусть он успокоится и держится принципа: «Securus judicat orbis terrarum».
«
Толстой пришел к убеждению, что мир был грубо обманут, когда людей уверили, что учение Христа «не противься злу или злом» совместимо с войной, судами, смертною казнью, разводами, клятвой, народными пристрастиями и вообще с большинством учреждений гражданской и общественной
жизни.
По ночам, подчиняясь неугомонной старческой бессоннице, Матвей Савельев Кожемякин, сидя в постели, вспоминает день за днём свою
жизнь и чётко, крупным полууставом, записывает воспоминания свои в
толстую тетрадь, озаглавленную так...