Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Потупился, задумался,
В тележке сидя, поп
И молвил: — Православные!
Роптать на
Бога грех,
Несу мой крест с терпением,
Живу… а как? Послушайте!
Скажу вам правду-истину,
А вы крестьянским разумом
Смекайте! —
«Начинай...
«Я, воспитанный
в понятии
Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
«Не для нужд своих
жить, а для
Бога. Для какого
Бога? И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо
жить для своих нужд, то есть что не надо
жить для того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо
жить для чего-то непонятного, для
Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился
в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?».
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился
в Петербурге, вышел кое-как
в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас
в губернии, слава
богу, народ
живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де
в человеке не уверен: сегодня
жив, а завтра и
бог весть.
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«
В Москве,
живет у Симеона;
Меня
в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
— Я двенадцать лет
живу в этом доме и могу сказать перед
богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети.
Катерина. Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай
Бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой.
В окно выброшусь,
в Волгу кинусь. Не хочу здесь
жить, так не стану, хоть ты меня режь!
— И, пустое! — сказала комендантша. — Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава
богу, двадцать второй год
в ней
проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я
в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай
бог ей век
прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
Сожительница его умерла, теперь он домохозяин,
живет с какой-то дылдой
в пенсне и перекувырнулся к
богу.
— Дурачок! Чтоб не страдать. То есть — чтоб его, народ, научили
жить не страдая. Христос тоже Исаак,
бог отец отдал его
в жертву народу. Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
—
Живут мужики, как завоеванные, как
в плену, ей-богу! Помоложе которые — уходят, кто куда, хоша теперь пачпорта трудно дают. А которые многосемейные да лошаденку имеют, ну, они стараются удержаться на своем горе.
И ученые их, Крукс, примерно, Оливер Лодж — да разве только эти двое? —
проживут атеистами лет шестьдесят и —
в бога поверуют.
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя
жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без
бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз,
в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Вот я была
в театральной школе для того, чтоб не
жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит
в него, как старушка
в причастие святых тайн. Но
в микроскоп не видно ни
бога, ни дьявола.
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они —
живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение
богу в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы
в этом мало, только секты расплодились.
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей
бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай
в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым
живет.
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат
в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно,
жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал
в бога перед праздником. Сволочь.
Одни кричат: «Слово
жило раньше
бога», а другие: «Врете! слово было
в боге, оно есть — свет, и мир создан словосветом».
— Был проповедник здесь,
в подвале
жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и
бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
«Ребячливо думаю я, — предостерег он сам себя. — Книжно», — поправился он и затем подумал, что,
прожив уже двадцать пять лет, он никогда не испытывал нужды решить вопрос: есть
бог или — нет? И бабушка и поп
в гимназии, изображая
бога законодателем морали, низвели его на степень скучного подобия самих себя. А
бог должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.
— Вот день-то и прошел, и слава
Богу! — говорили обломовцы, ложась
в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. —
Прожили благополучно; дай
Бог и завтра так! Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно
жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть,
в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это
Бог видит, но не стою твоих хлопот.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит
в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом
Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Отцы и деды не глупее нас были, — говорил он
в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы, — да
прожили же век счастливо;
проживем и мы; даст
Бог, сыты будем.
—
Прожил век и без грамоты, слава
Богу, не хуже других! — возразил Захар, глядя
в сторону.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай
Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал;
живу в добре,
в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану
жить никогда. А с тобой мы стали бы
жить изо дня
в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить
в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили
Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что
Бог вложил
в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось
в ней солнце и померкло навсегда… Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она
жила и что
жила не напрасно.
Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родных отчих могилках
в родительский день;
живите пока на солнышке, радуйтесь, а я за вас
Бога помолю,
в сонном видении к вам сойду… все равно и по смерти любовь!..
— Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею Божиею; недаром
Бог вдунул
в него дыхание жизни: «
Живи и познай».
Вот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава
Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет
жить в лесу. «А что тебе красный зверь сделает?» — спросил я. «Как что? по бревнышку всю юрту разнесет». — «А разве разносил у кого-нибудь?» — «Никак нет, не слыхать». — «Да ты видывал красного зверя тут близко?» — «Никак нет.
Бог миловал».
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава
богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев
в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда
жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
— Давайте же поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы
живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала о вас, — продолжала она нервно, — я хотела послать вам письмо, хотела сама поехать к вам
в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, —
бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради
бога, пойдемте
в сад.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же
в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет
проживешь, право,
Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное
живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается
в тебе сие чувство, то умирает и взращенное
в тебе.
— Видит
Бог, невольно. Все не говорил, целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо
живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
О да, мы будем
в цепях, и не будет воли, но тогда,
в великом горе нашем, мы вновь воскреснем
в радость, без которой человеку
жить невозможно, а
Богу быть, ибо
Бог дает радость, это его привилегия, великая…
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские,
в городу
проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить
Бога.
В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
— Хороший он человек, правдивый, — говорил старовер. — Одно только плохо — нехристь он, азиат,
в бога не верует, а вот поди-ка,
живет на земле все равно так же, как и я. Чудно, право! И что с ним только на том свете будет?
Сунцай назвал дикушек по-своему и сказал, что
бог Эндури [Божество, сотворившее мир.] нарочно создал непугливую птицу и велел ей
жить в самых пустынных местах, для того чтобы случайно заблудившийся охотник не погиб с голоду.
— Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани
Бог! Бывало, говорит: «Ведь
живу же я так,
в девках, что за баловство! чего им надо?»
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа
в приказчиках
живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава
Богу, хорошо.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то
в подражание другому… Ей-богу!
Живу я тоже словно
в подражание разным мною изученным сочинителям,
в поте лица
живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем
живет огромное большинство их — это
богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися
в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь
в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился
в таком неприличном состоянии.
Снегурочка, обманщица,
живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка
в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце
в ней дрожало человечье.
Любовь и страх
в ее душе боролись.
От света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я
богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если
богиОбманщики — не стоит
жить на свете!
— И вы уж не откажите
в моей просьбе и
в доказательство, что не сердитесь, — я
живу через два дома отсюда — позвольте вас просить позавтракать чем
бог послал.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай,
в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но
в последнее время, слава
Богу,
жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!