Неточные совпадения
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди всех с вилами в руках, то"злопыхательное"сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно
забыл и о силе данной им присяги, и о
цели своего прибытия.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси,
забыв все
свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать
поцелуями ее лицо, руки и шею.
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже
забывала часто
свои цели относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.
— Я слишком благодарен, что вы не
забываете наших разговоров: это значит, что вы обо мне иногда думаете; но… насчет университета я еще не составил понятия, притом же у меня
свои цели.
Весь мир и миры
забудешь, а к одному этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз
целого созвездия — у нас ведь
своя арифметика.
Но в
своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же,
забыл упомянуть, что если страшный подсудимый
целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом
забывает свои тоскливые думы,
свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может быть,
целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
Он
целует ее, и она
забывает свои мысли, и ей опять так сладко и легко дышать.
Он
забывал свои прежние занятия, редко выходил из
своей комнаты и задумывался по
целым суткам.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я
поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку!
Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице
своем ни гнева, ни примирения.
С вечной заботой о загадочных выражениях «Слова» он ходил по улицам сонного городка, не замечая ничего окружающего и
забывая порой о
цели своего выхода из дому.
Прасковья Ивановна находилась в кокетливом настроении и с намерением старалась побесить Мышникова, начинавшего ревновать ее даже к Штоффу. Да, этих мужчин всегда следует немного выдерживать, а то они привыкают к женщинам, как ребенок к
своей кукле, которую можно колотить головой о пол и по
целым дням
забывать где-нибудь под диваном. Живой пример — Харитина.
Старик-то мой вчера (я
забыла вам рассказать) сундучок
свой отпер, кованый, — знаете? — да
целый вечер против меня сидел да старые грамоты наши разбирал.
Недостаток Прозоровского воспитания заключался в том, что он не мог выдержать характера в
своих занятиях: то надсаживался и лез из кожи, то
забывал о дочери на
целый месяц.
— Не правда ли, как Вольдемар (она
забыла, верно, мое имя) похож на
свою maman? — и сделала такой жест глазами, что князь, должно быть, догадавшись, чего она хотела, подошел ко мне и с самым бесстрастным, даже недовольным выражением лица протянул мне
свою небритую щеку, в которую я должен был
поцеловать его.
«Неужели вы
забыли, как я обнимал ваши ноги и
целовал ваши колени там, далеко в прекрасной березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав на множество самых маленьких кусочков, кинула, не глядя, в камин. Но со следующей почтой он получил письмецо из города Ялты в
свой город Кинешму. Быстрым мелким четким почерком в нем были написаны две строки...
— Понимаю, что если вы, по вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для
своих целей людей, и —
забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас.
Но ее не
забыли, а она сама воротилась в горевший дом, пока было можно, с безумною
целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей,
свою перину.
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая
свои слова, — что я, ища этого места, не знал себя и совершенно
забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут
целый день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
— Во-первых, Волга произведет в нас подъем чувств, — сказал он, — а во-вторых, задавшись просветительными
целями, мы не должны
забывать, что рано или поздно нам все-таки придется отсидеть
свой срок в холодной, а быть может, и совершить прогулку с связанными назад руками.
С этих пор он безусловно замолчал. По
целым дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля губами и не чувствуя усталости. Временами останавливался, как бы желая что-то выразить, но не находил слова. По-видимому, он не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались в его мозгу, что он тотчас же
забывал их. Поэтому неудача в отыскании нужного слова не вызывала в нем даже нетерпения. Арина Петровна с
своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
Может быть, и тех бы мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже ничего не может разглядеть от несносного света и,
забыв про Савелия и про
цель своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его все выше и выше, а он
забыл спросить слово, как остановить их…
— Главное, ma chère, [Моя дорогая (фр.).] несите
свой крест с достоинством! — говорила приятельница ее, Ольга Семеновна Проходимцева, которая когда-то через нее пристроила
своего мужа куда-то советником, — не
забывайте, что на вас обращены глаза
целого края!
«Прости меня, мой друг, и
забудь навсегда всё, что здесь происходило в день нашего приезда!» Алексей Степаныч очень был не рад слезам, но
поцеловал свою жену,
поцеловал обе ее ручки и, добродушно сказав: «Как это ты, душа моя, вспомнила такие пустяки? что тебе за охота себя тревожить?..» поспешил дослушать любопытный анекдот, очень забавно рассказываемый Кальпинским.
Тетка, двое суток сердившаяся на Бельтова за его первый пассаж с гувернанткой,
целую жизнь не могла
забыть несносного брака
своего племянника и умерла, не пуская его на глаза; она часто говорила, что дожила бы до ста лет, если б этот несчастный случай не лишил ее сна и аппетита.
Он не только не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане был еще хоть один старый, но даже при виде сала или колбасы способен был
забывать о
целом мире, и, чувствуя
свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: «а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а то або я зъим, або вона менэ зъист».
«Все равно она детей не
забудет, я в ней уверен». И с этим, говорит, ногу в стремя поставил,
поцеловал, нагнувшись с коня, Патрикея и сказал ему: «
Поцелуй руку у княгини», и с тем повел полк в атаку и, по предсказанию
своему, живой с поля не возвратился.
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой
цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы
забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в
своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на
свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной.
Несколько лет уже продолжался общий мир во всей Европе; торговля процветала, все народы казались спокойными, и Россия,
забывая понемногу прошедшие бедствия, начинала уже пользоваться плодами
своих побед и неимоверных пожертвований; мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова начали бредить Парижем и добиваться почетного названия — обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары, а французы первая нация в свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался
целым.
По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она
забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в
свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей
целый вечер ужасно хотелось
поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав
целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною.
Вскоре он
забыл все мордасовские события, пустился в вихрь светской жизни на Васильевском острове и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился, сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветрености
своего характера и от нечего делать, испросил себе место в одной экспедиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего безбрежнего отечества для ревизии или для какой-то другой
цели, наверное не знаю.
— Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного
забыл, о чем начал говорить… да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante demoiselle, [До свидания, мадам, прощайте, милая барышня (франц.)] — прибавил князь, обращаясь к Зине и
целуя кончики
своих пальцев.
Долго супруг разговаривал с супругой о жатве, льне и хозяйственных делах; и вовсе
забыли о нищем; он
целый битый час простоял в дверях; куда смотрел он? что думал? — он открыл новую струну в душе
своей и новую
цель своему существованию.
Целый час он простоял; никто не заметил; <Наталья> Сергевна ушла в
свою комнату, и тогда Палицын подошел к ее воспитаннице.
Как пробужденная от сна, вскочила Ольга, не веруя глазам
своим; с минуту пристально вглядывалась в лицо седого ловчего и наконец воскликнула с внезапным восторгом: «так он меня не
забыл? так он меня любит? любит! он хочет бежать со мною, далеко, далеко…» — и она прыгала и едва не
целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, — продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди нас разлучили, нет, он мой, мой на земле и в могиле, везде мой, я купила его слезами кровавыми, мольбами, тоскою, — он создан для меня, — нет, он не мог
забыть свои клятвы,
свои ласки…»
Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел
своей дорогой. Рубашка на нем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он
забыл ее развязать, дрожа
целую ночь в ожидании Насти.
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов
своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла
свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг
забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным
поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
Третьего дня я возил его на металлический завод; мы провели там
целый день, осмотрели все, причем я объяснял ему всякие производства (к удивлению моему, я
забыл очень немногое из
своей профессии); наконец я привел его в котельное отделение.
У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию,
целовал ее шею, глаза… Анна Павловна поняла опасность
своего положения. Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило
забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну
цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на
своей дочери,
забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Неужели картина любви имела столько прелестей для осьми — или десятилетнего мальчика, чтобы он мог
забывать веселые игры
своего возраста и
целый день просиживать на одном месте, впиваясь, так сказать, всем детским вниманием
своим в нескладицу «Мирамонда» или «Дайры»?
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он,
забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница
целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими
своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Я прочел письма. Все они были очень ласковы, даже нежны. В одном из них, именно в первом письме из Сибири, Пасынков называл Машу
своим лучшим другом, обещался выслать ей деньги на поездку в Сибирь и кончил следующими словами: «
Целую твои хорошенькие ручки; у здешних девушек таких ручек нету; да и головы их не чета твоей, и сердца тоже… Читай книжки, которые я тебе подарил, и помни меня, а я тебя не
забуду. Ты одна, одна меня любила: так и я ж тебе одной принадлежать хочу…»
Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет
целовать, а Лука Кирилов
своего дела не
забывает и, минутою дорожа, подает изографу его поддельную икону и говорит...
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и
забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его
целые города, как
целые кладбища высылали ему
своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его
целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а
целыми мирами,
целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь,
своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Часто по
целым часам,
забыв себя и всю обыденную жизнь
свою,
забыв все на свете, просиживал он на одном месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и, роняя безмолвные слезы, шептал про себя: «Катерина! голубица моя ненаглядная!
Наташа мгновенно
забыла все неприятные впечатления, произведенные на нее молодым Шатовым; в эту минуту она не понимала, не чувствовала их и с радостным увлечением, осыпая
поцелуями и обливая слезами руки
своей матери, твердым голосом сказала...
Все засуетилось в его армии, князь ожил,
забыл свои лета,
целые дни верхом делал смотры и ревизии.
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный ввиду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда
забываем о высших
целях бытия, о
своем человеческом достоинстве.
Все это произвело на меня тогда живое впечатление; но потом мне уже никогда не случалось бывать в деревне, населенной перекрещенцами, и я мало-помалу совершенно
забыл об этих бедных и жалких людях; а любопытно было бы узнать: продолжается ли эта ужасная казнь над потомками за вероотступничество предков, совершенное без всякого убеждения, а из
цели корыстной? или, наконец, смешавшись с русскими, с которыми вместе были поселены, эти невинные бедняки смягчили строгость нравственного правосудия
своим долготерпением?
Николай, окруженный генералами, министрами, бюрократами, старается
забыть свое одиночество, но становится час от часу мрачнее, печальнее, тревожнее. Он видит, что его не любят; он замечает мертвое молчание, царствующее вокруг него, по явственно доходящему гулу далекой бури, которая как будто к нему приближается. Царь хочет забыться. Он громко провозгласил, что его
цель — увеличение императорской власти.