Неточные совпадения
— Ах,
какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не
знаете его. Никто не
знал. Одна я, и то мне
тяжело стало. Его глаза, надо
знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я
знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Я
знаю, — перебила она его, —
как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею тебя. Я часто думаю,
как для меня ты погубил свою жизнь.
― Да, да, ― сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. ― Но если бы ты
знал,
как мне
тяжело! Я верю, верю тебе… Так что ты говорил?
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты
знал,
как мне оно
тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так,
как мы думаем.
―
Как я рад, ― сказал он, ― что ты
узнаешь ее. Ты
знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень
тяжело, в особенности теперь.
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них жалкая трава,
как зеленая ржавчина.
Знаешь, я все более не люблю природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь и подчеркнув слово «природа» брезгливой гримасой. — Эти горы, воды, рыбы — все это удивительно
тяжело и глупо. И — заставляет жалеть людей. А я — не умею жалеть.
— И все вообще, такой ужас! Ты не
знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая,
как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи!
Как ей было
тяжело! У нее глаза обезумели. Видел,
как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не
знаю —
как?
— Да, — сказала актриса,
тяжело вздохнув. — Кто-то где-то что-то делает, и вдруг — начинают воевать! Ужасно. И,
знаете,
как будто уже не осталось ничего, о чем можно не спорить. Все везде обо всем спорят и — до ненависти друг к другу.
— Я
знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой в пол, беленький крестик блестел на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие погоны, золотые зубы, пряжка ремня, он весь был
как бы пронизан блеском разных металлов, и даже голос его звучал металлически. Он встал,
тяжело опираясь на палку, и, приведя в порядок медные, длинные усы, продолжал обвинительно: — Это — рабочие с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. —
Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень,
как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс:
тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же,
как в горе, от слез стало бы легко…
У ней горело в груди желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его иначе, нежели
как он понял; но
как растолковать — она не
знала сама, только смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении, что обоим
тяжело от этого и что он только мог или она, с его помощию, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит,
как будто ему было бог
знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну,
как угодно. Живешь в этой Сибири, так человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами
знаете, самая печальная. А когда человек к другому привык, так и
тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый человек, необразованный, а того не думают, что человек может быть совсем для другого рожден.
Он
знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства,
знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было,
как всегда, мучительно
тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих,
как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
—
Как я рад, что вы пришли, Карамазов! — воскликнул он, протягивая Алеше руку. — Здесь ужасно. Право,
тяжело смотреть. Снегирев не пьян, мы
знаем наверно, что он ничего сегодня не пил, а
как будто пьян… Я тверд всегда, но это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только еще вопрос, прежде чем вы войдете?
Знаете, Lise, это ужасно
как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец говорил.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо
знаю таких людей,
как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог
знает; во всяком случае, вам будет очень
тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры,
какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим
тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда
знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это
тяжело.
То,
знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве есть
как будто какое-то мученье, так что даже
тяжело это, хотя нечего и говорить,
какое это блаженство, что за такую минуту можно, кажется, жизнью пожертвовать, — да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство, а все не то, совсем не то.
— Ах, но если бы вы
знали, мой друг,
как тяжело,
тяжело мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
— Мне иногда бывает страшно и до того
тяжело, что я боюсь потерять голову… слишком много хорошего. Я помню, когда изгнанником я возвращался из Америки в Ниццу — когда я опять увидал родительский дом, нашел свою семью, родных, знакомые места, знакомых людей — я был удручен счастьем… Вы
знаете, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что и что было потом,
какой ряд бедствий. Прием народа английского превзошел мои ожидания… Что же дальше? Что впереди?
— Посмотри, посмотри! — быстро говорила она, — она здесь! она на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но я
знаю, но я слышу, что она здесь. Мне
тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и вольно,
как рыба. Я тону и падаю на дно,
как ключ. Отыщи ее, парубок!
Девушка
знала,
как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась,
как у себя дома. Старик сидел попрежнему на кровати и
тяжело хрипел. Временами из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только одна Харитина.
— О, часто!.. Было совестно, а все-таки думал. Где-то она? что-то она делает? что думает? Поэтому и на свадьбу к тебе не приехал… Зачем растравлять и тебя и себя? А вчера… ах,
как мне было вчера
тяжело! Разве такая была Харитина! Ты нарочно травила меня, — я
знаю, что ты не такая. И мне так было жаль тебя и себя вместе, — я как-то всегда вместе думаю о нас обоих.
— Устенька, вы уже большая девушка и поймете все, что я вам скажу… да. Вы
знаете,
как я всегда любил вас, — я не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я не желаю и не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень
тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
На другой день проснулись мы совершенно разбитыми и совершенно неспособными ни к
какой работе. Все члены словно были налиты свинцом, чувствовался полный упадок сил, даже поднять руку было
тяжело. Когда проснулись Рожков и Ноздрин, я не
узнал своих спутников.
—
Знаю, что
тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе
тяжело. Слушай, отвечай мне правду
как пред богом: лжешь ты мне или не лжешь?
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин
знает,
как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам
тяжело будет, не правда ли?» Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь,
как бывало прежде, повеселее. С востока нашего ничего не
знаю с тех пор,
как уехал, — это
тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним быть вместе.
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать в Петербург — кажется, можно сделать эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное дело на руках. Вяземский
знает его — дело о смерти Времева.
Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь
как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
— А ты
знаешь, что сказать ей это… не говоря уже,
как это лично
тяжело для меня… сказать ей это — все равно что убить ее.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни
тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо
знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не
знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Он, кажется, все это сам уж очень хорошо
знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но
как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется,
тяжело было видеть людей.
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так
как наверное
знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не
тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть,
как она добродетельничает.
Молодой офицер по опыту
знал,
как тяжело переживать подобные минуты, когда слова, много раз повторяемые, точно виснут без поддержки в воздухе и когда какой-то колючий стыд заставляет упорно и безнадежно к ним возвращаться.
Хоробиткина (
тяжело дыша от волнения). Право, граф, я не
знаю,
как вам отвечать на ваши слова!.. Я бы желала
знать, что они означают?
Княжна вообще очень ко мне внимательна, и даже не прочь бы устроить из меня поверенного своих маленьких тайн, но не хочет сделать первый шаг, а я тоже не поддаюсь,
зная,
как тяжело быть поверенным непризнанных страданий и оскорбленных самолюбий.
Не
знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень
тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и… гляжу, уже моих передовых нет,
как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
— Напротив, мне это очень
тяжело, — подхватил Калинович. — Я теперь живу в какой-то душной пустыне! Алчущий сердцем, я
знаю, где бежит свежий источник, способный утолить меня, но нейду к нему по милости этого проклятого анализа, который,
как червь, подъедает всякое чувство, всякую радость в самом еще зародыше и, ей-богу, составляет одно из величайших несчастий человека.
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу,
как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не
знаю, поддержит ли публика, а теперь
тяжело: дай бог концы с концами свести.
Сколь ни
тяжело было таковое решение для нее, но она утешала себя мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что на земле происходит, не укорит ее, несчастную,
зная, для чего и для
какой цели продавался его подарок.
— Ах, если бы вы
знали,
как мне
тяжело! — с трудом выговорила она, почти не двигая холодными, помертвевшими губами.
— Мне давно
тяжело с вами, батюшка; ты сам
знаешь; но я не доверял себе; с самого детства только и слышал отовсюду, что царева воля — божья воля, что нет тяжелее греха,
как думать иначе, чем царь.
— Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся идти, небось оглядываться не стану; да только вот сам не
знаю, что со мной сталось; так
тяжело на сердце,
как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять то же да то же на ум лезет!
Прежде ей никогда не приходило в голову спросить себя, зачем Порфирий Владимирыч,
как только встретит живого человека, так тотчас же начинает опутывать его целою сетью словесных обрывков, в которых ни за что уцепиться невозможно, но от которых делается невыносимо
тяжело; теперь ей стало ясно, что Иудушка, в строгом смысле, не разговаривает, а «тиранит» и что, следовательно, не лишнее его «осадить», дать почувствовать, что и ему пришла пора «честь
знать».
Это означало с его стороны,
как догадался я и
узнал потом, что ему жаль меня, что он чувствует,
как мне
тяжело знакомиться с острогом, хочет показать мне свою дружбу, ободрить меня и уверить в своем покровительстве.
Не постараешься, чтобы люди
знали,
как тяжело мне!
—
Знаете, что я решила? — услыхал он её спокойный голос. — Уеду я от вас скоро! Все видят,
как вы относитесь ко мне, — это
тяжело. Даже Боря спрашивает: почему он смотрит на тебя, точно индеец, — слышите?
— Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того
тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб
узнать что-нибудь… Ах,
какая досада! так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже мой,
какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
О мой милый! Я тебе так подробно описала этого господина для того, чтобы заглушить мою тоску. Я не живу без тебя, я беспрестанно тебя вижу, слышу… Я жду тебя, только не у нас,
как ты было хотел, — представь,
как нам будет
тяжело и неловко! — а
знаешь, где я тебе писала — в той роще… О мой милый!
Как я тебя люблю!»