Неточные совпадения
Правда, что легкость и ошибочность этого представления
о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он
знал, что когда он, вовсе не думая
о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет
Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— «Глас народа — глас божий»? Нет, нет! Народ говорит только
о вещественном,
о материальном, но — таинственная мысль народа, мечта его
о царствии божием — да! Это святые мысль и мечта. Святость требует притворства — да, да! Святость требует маски. Разве мы не
знаем святых, которые притворялись юродивыми
Христа ради, блаженными, дурачками? Они делали это для того, чтоб мы не отвергли их, не осмеяли святость их пошлым смехом нашим…
— C'est ça. [Да, конечно (франц.).] Тем лучше. Il semble qu'il est bête, ce gentilhomme. [Он, кажется, глуп, этот дворянин (франц.).] Cher enfant, ради
Христа, не говори Анне Андреевне, что я здесь всего боюсь; я все здесь похвалил с первого шагу, и хозяина похвалил. Послушай, ты
знаешь историю
о фон Зоне — помнишь?
Св. Исаак Сирианин говорит: «Когда вожделение любви
Христовой не препобеждает в тебе до того, чтобы от радости
о Христе быть тебе бесстрастным во всякой скорби своей: тогда
знай, что мир живет в тебе более, нежели
Христос.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним
о мужичках, которых, как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «
Христос воскресе!»
Генерал любил батюшку; он вообще охотно разговаривал от Писания и даже хвалился начитанностью своей по этой части. Сверх того, батюшка давал ему случай припоминать об архиереях, которых он
знал во времена своего губернаторства, и
о том, как и кто из них служил заутреню в светлое
Христово воскресенье.
По картинкам, изображавшим
Христа, по рассказам
о нем она
знала, что он, друг бедных, одевался просто, а в церквах, куда беднота приходила к нему за утешением, она видела его закованным в наглое золото и шелк, брезгливо шелестевший при виде нищеты.
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала
о Христе и
о людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не
зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли.
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно
о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне всё кажется и мерещится, что всё это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у
Христа — уж и не
знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.
На вопрос Степана
о том, за что его ссылали, Чуев объяснил ему, что его ссылали за истинную веру
Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут слышать, которые живут по Евангелию и их обличают. Когда же Степан спросил Чуева, в чем евангельский закон, Чуев разъяснил ему, что евангельский закон в том, чтобы не молиться рукотворенньм богам, а поклоняться в духе и истине. И рассказал, как они эту настоящую веру от безногого портного
узнали на дележке земли.
Но ты ласково сдерживаешь их нетерпение; ты
знаешь, что в этот день придут к тебе разговеться такие же труженики, как и ты сам, не получившие, быть может, на свою долю ничего из «остаточков»; сердце твое в этот день для всех растворяется; ты любишь и тоскуешь только
о том, что не можешь всех насытить, всех напитать во имя Христа-искупителя.
Впоследствии я
узнал: чан сей хлысты должны были наполнить своими слезами, молясь
о возвращении к ним их Иисуса
Христа — этого именно Суслова.
Но Егор Егорыч погружен был в какие-то случайные размышления по поводу не забытого им изречения Сперанского, который в своем письме
о мистическом богословии говорил, что одни только ангелы и мудрые востока, то есть три царя, пришедшие ко
Христу на поклонение,
знали его небесное достоинство; а в кельнском соборе отведено такое огромное значение сим царям, но отчего же и простые пастыри не символированы тут? — спросил он вместе с тем себя.
«
О дне же и часе том никто не
знает, только отец мой один (Мф. XXIV, 36)», — тут же говорит
Христос. Ибо оно может наступить всегда, всякую минуту, и тогда, когда мы не ожидаем его.
На вопрос
о том, когда наступит этот час,
Христос говорит, что
знать этого мы не можем; но именно потому, что мы не можем
знать времени наступления этого часа, мы не только должны быть всегда готовы к встрече его, как должен быть всегда готов хозяин, стерегущий дом, как должны быть готовы девы с светильниками, встречающие жениха, но и должны работать из всех данных нам сил для наступления этого часа, как должны были работать работники на данные им таланты (Мф. XXIV, 43; XXV, 1—30).
Зная, что противоречие, существующее между учением
Христа, которое мы на словах исповедуем, и всем строем нашей жизни нельзя распутать словами и, касаясь его, можно только сделать его еще очевиднее, они с большей или меньшей ловкостью, делая вид, что вопрос
о соединении христианства с насилием уже разрешен или вовсе не существует, обходят его [
Знаю только одну не критику в точном смысле слова, но статью, трактующую
о том же предмете и имеющую в виду мою книгу, немного отступающую от этого общего определения.
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового дня и платы трех долларов за день, не перестанет страдать, потому что, работая вещи, которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он
знает, что всё это происходит в мире, в котором признается не только научное положение
о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но в мире, в котором исповедуется учение
Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им.
— Хотя сказано: паси овцы моя,
о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них
Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты
знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила
о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта
знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и
узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря [Воскресающий Лазарь — персонаж евангельской легенды, в которой рассказывается
о смерти Лазаря и
о воскрешении его
Христом.].
Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами, говорил
о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его:
знает ли он учение
Христа?
— Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением!
Знаю я — ты всё
о богородице бормочешь! Но потому и принял
Христос крестную смерть, что женщиной был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён мир!
Представление об единой церкви, основанной
Христом, может удержаться только у человека, не знающего, как жили прежние люди, и никогда не встречавшегося с людьми других исповеданий, и само собою тотчас же разрушается, как только человек
узнает о том, как образовались и как теперь одновременно существуют отрицающие одно другое церковные учреждения. Так что такой церкви, про которую говорят церковники, учреждения, основанного
Христом и единого, не существует и никогда не существовало.
Заповедь
о любви показывает два пути: путь истины, путь
Христов, добра — путь жизни, и другой путь: путь обмана, путь лицемерия — путь смерти. И пусть страшно отречься от всякой защиты себя насилием, но мы
знаем, что в этом отречении дорога спасения.
— Оставьте вы,
Христа ради, эти вечные фразы
о деле! — сказала она с раздражением. — Какое дело-то, и сами не
знаете!.. Вас никто и не просит!.. Разве я навязываю вам?.. Обойдусь и без вас!.. Мой ребенок, моя и забота!
Можно не
знать Христа, будучи чуждым христианству (каковы и теперь нехристианские религии, в известной мере принадлежащие к еще дохристианской эпохе), но
зная о Нем и в то же время отрицаясь Церкви, как единственного пути жизни в Нем, человек делается жертвой религиозного обмана и самообмана.
Я не
знаю, было ли
Христе что-нибудь известно
о том, что
о ней толковали, но полагаю, что нет, потому что она решительно умерла и погреблась для всего мира.
О том же, как зарождается она, почему, когда, где, не только в человеке, но и в животном и растении, никто никогда не
узнал.
О зарождении ее в человеке
Христос сказал, что никто этого не
знает и не может
знать.
Зная силу ее веры, напомнила ей
о боге,
о страданиях Иисуса
Христа, оставившего нам собою образец терпения, показала ей на икону скорбящей Божьей Матери…
Мистическое учение Бёме
о человеке как андрогине делает понятным, почему Иисус
Христос, абсолютный и совершенный человек, не
знал женщины и, по-видимости, не осуществил в своей жизни тайны брака.
Для того же, чтобы они никогда уже не догадались, что единое нужное для них — это установление законов жизни, которое указано в учении
Христа, я внушаю им, что законов духовной жизни они
знать не могут и что всякое религиозное учение, в том числе и учение
Христа, есть заблуждение и суеверие, а что
узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной мною для них пауки, называемой социологией, состоящей в изучении того, как различно дурно жили прежние люди.
— Надевайте-ка своих жаворонков на голову и выслушайте меня. Мне есть до фельдмаршала Бориса Петровича слово и дело; царю оно очень угодно будет;
узнает о нем, так сердце его взыграет, аки солнышко на светлое
Христово воскресенье.
— Делал и делаю я различно по времени, — отвечал дьявол в мантии. — В старину я внушал людям, что самое важное для них — это
знать подробности об отношении между собою лиц троицы,
о происхождении
Христа, об естествах его,
о свойстве бога и т. п. И они много и длинно рассуждали, доказывали, спорили и сердились. И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали
о том, как им жить. А не думая
о том, как им жить им и не нужно было
знать того, что говорил им их учитель
о жизни.
— Должно.
Знай, что споры
о вере — грехи перед господом. Все мы братья, все единаго
Христа исповедуем. Не помнишь разве, что господь, по земле ходивши, и с мытарями ел и с язычниками — никто не гнушался? Как же мы-то дерзнем?.. Святее, что ли, мы его?..
Какое разительное сходство с
Христом Васильем Радаевым, которого я лично
знал в 1850 г. и
о котором поговорю в одном из следующих писем.].
И вот, когда я понял закон
Христа, как закон
Христа, а не закон Моисея и
Христа, и понял то положение этого закона, которое прямо отрицает закон Моисея, так все Евангелия, вместо прежней неясности, разбросанности, противоречий, слились для меня в одно неразрывное целое, и среди их выделилась сущность всего учения, выраженная в простых, ясных и доступных каждому пяти заповедях
Христа (Матф. V, 21 — 48),
о которых я ничего не
знал до сих пор.
Все богословы говорят
о заповедях
Христа; но какие эти заповеди, я не
знал прежде.
Патриарх же еще ранее
знал обо всем, что происходит в городе, и, имея в свите правителя подкупных людей, которые тоже любили ковры «нежнее сна и легче пуха», постоянно был ими обо всем извещаем. Так известился он также заранее и
о наряженном к нему посольстве и, в ожидании посла с букетом, удалился в свою пышную баню и, раздевшись, сел в широкую круглую ванну, над которою в потолке пестрым мрамором были выложены слова: «Мы веруем в единое божество Иисуса
Христа и в воскресение тела».