Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит
про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне
узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— Не
знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не
знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А
про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
— Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы
знаете,
про себя нельзя этого никогда сказать.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас
узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал
себя победителем.
Он
знал эту способность ее уходить в
себя и
знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь решилась
про себя, не сообщая ему своих планов.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить
про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к
себе Левина. — Я ничего не
знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и хотел было наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал
себя еще нетвердо, он
знал, что это затрогивало слишком много интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл
про это дело.
Она и
про себя рассказывала и
про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о случаях выздоровления, и всё выходило хорошо; стало быть, она
знала.
— Но ты мне скажи
про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с… — Долли не
знала, как его назвать. Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал
про себя: «Ведь черт его
знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он говорил
про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно
знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
«Вишь, какой батько! — подумал
про себя старший сын, Остап, — все старый, собака,
знает, а еще и прикидывается».
«Постой же ты, чертов кулак! — сказал Бульба
про себя, — ты у меня будешь
знать!» И положил тут же отмстить кошевому.
Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как
узнал про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам
себя, что он-то и есть убийца!
Вор ворует, зато уж он
про себя и
знает, что он подлец; а вот я слышал
про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его
знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал!
Пошел я к ним в дом и стал осторожно
про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай?
— Сильно подействовало! — бормотал
про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь!
Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы
себя чувствуете?
«Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага — это наверно! Иначе быть не может и… и Дуня
знает…» — подумал он вдруг
про себя.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он
про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда
узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— А
знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для
себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же
про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки
знайте, что сын ваш любит вас теперь больше
себя и что все, что вы думали
про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
«Сенюша,
знаешь ли, покамест, как баранов,
Опять нас не погнали в класс,
Пойдём-ка да нарвём в саду
себе каштанов!» —
«Нет, Федя, те каштаны не
про нас!
Узнав про то, Булыжник развозился,
Блестящею судьбой Алмаза он прельстился
И, видя мужика, его он просит так:
«Пожалуйста, земляк,
Возьми меня в столицу ты с
собою!
Таких примеров много в мире:
Не любит
узнавать никто
себя в сатире.
Я даже видел то вчера:
Что Климыч на-руку не чист, все это
знают;
Про взятки Климычу читают,
А он украдкою кивает на Петра.
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его
знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит
про него, он влезает в лучшее общество, он позволяет
себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот об чем поговорить нам с вами следует.
— После я встречал людей таких и у нас, на Руси,
узнать их — просто: они
про себя совсем не говорят, а только о судьбе рабочего народа.
— Не
знаю, клянусь Богом, не
знаю! Но если вы… если изменится как-нибудь моя настоящая жизнь, что со мной будет? — уныло, почти
про себя прибавила она.
— Бог
знает что выдумает! — почти
про себя сказал Обломов. — Что вам дались Горюновы?
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это
знаю, нужды нет, что я молода, но…
Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как
знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так,
про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
«Боже, в каком я омуте! — терзалась Ольга
про себя. — Открыть!.. Ах, нет! пусть он долго, никогда не
узнает об этом! А не открыть — все равно, что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!..» Но помощи не было.
«А когда после? — спрашивала она
себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“…
Про великодушие нечего ему говорить: волки не
знают его!..»
— Говорите же! — сказала потом, мучась
про себя вопросами, как и где мог он
узнать?
— Если вы принимаете у
себя такую женщину,
про которую весь город
знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…
«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все
знает, или не хочет
знать!» — решил он
про себя.
— Скорей! я замучаюсь, пока она не
узнает, а у меня еще много мук… — «И это неглавная!» — подумала
про себя. — Дай мне спирт, там где-то… — прибавила она, указывая, где стоял туалет. — А теперь поди… оставь меня… я устала…
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама
знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо,
про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
Райский ходил по кабинету. Оба молчали, сознавая каждый
про себя затруднительное положение дела. Общество заметило только внешне признаки какой-то драмы в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета бабушки — оно
знало все это и привыкло.
— Я не получаю наследства и потому
про себя не
знаю.
Когда я выговорил
про даму, что «она была прекрасна
собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень
знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я
знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не
знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы
знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне
себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то
знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить
про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть, и не
знает совсем
про это родство, — до того она так держала
себя со мной.
Я начал было плакать, не
знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле
себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала
про старика и
про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я
знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
— Как он
узнал? О, он
знает, — продолжала она отвечать мне, но с таким видом, как будто и забыв
про меня и точно говоря с
собою. — Он теперь очнулся. Да и как ему не
знать, что я его простила, коли он
знает наизусть мою душу? Ведь
знает же он, что я сама немножко в его роде.
— Это ты
про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил
себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери.
Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не
знаешь ровно ничего. Не
знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки
про седину Макара Ивановича и
про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не
зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между тем
про себя кривляется или смеется.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог
знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул
про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
«А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» — молодцевато подумал я
про себя, хотя слишком
знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет уже решительным и непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
Не
знаю тоже, те ли же мысли были у нее на душе, то есть
про себя; подозреваю, что нет.
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам
про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не
знает из моих приключений.
Да, он мнительный и болезненный и без меня с ума бы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это понял и
знает, — прибавила Лиза как бы
про себя и задумчиво.