Неточные совпадения
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов
церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать
о народе, а не
о себе. Он —
о себе начал. С него и
пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, —
о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю.
Идут в революцию, как неверующие
церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в
церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня
о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Месяца через полтора я заметил, что жизнь моего Квазимодо
шла плохо, он был подавлен горем, дурно правил корректуру, не оканчивал своей статьи «
о перелетных птицах» и был мрачно рассеян; иногда мне казались его глаза заплаканными. Это продолжалось недолго. Раз, возвращаясь домой через Золотые ворота, я увидел мальчиков и лавочников, бегущих на погост
церкви; полицейские суетились.
Пошел и я.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из
церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая
о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать,
о чем так горячатся они,
о чем так спорят,
идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности
идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в
церковь и делать это не боясь, не думая
о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия
о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением
славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из
церкви.
О, как мила она,
Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ее с ветрами играет,
Или когда с матерью в
церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю
И вслед ей, вместе с матерью, слезу
посылаю.
Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через неделю же после его приезда в Петербург она написала ему, что у них в Москве все
идет по-прежнему: Людмила продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «а я, — прибавляла она и
о себе, — в том только нахожу успокоение и утешение, что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила за обедни, за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в
церкви никого нет.
Он меня убедительно звал
пойти с ним в
церковь на Мясницкую; мне бы самой хотелось, но не знаю, как мамаше это покажется; и он мне говорил, что в Москве все теперь толкуют
о скором пришествии антихриста и
о страшном суде.
Собака потерлась
о мои ноги, и дальше
пошли втроем. Двенадцать раз подходила бабушка под окна, оставляя на подоконниках «тихую милостыню»; начало светать, из тьмы вырастали серые дома, поднималась белая, как сахар, колокольня Напольной
церкви; кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожа.
Она ему всякий день синенькую, а меня всякий день к ранней обедне
посылает в
церковь Иоанну Воинственнику молебен
о сбежавшей рабе служить…
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских
церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман,
пошел в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел
о себе доложить и сел на коник в передней.
— Позвольте-с, позвольте, я в первый раз как пришел по этому делу в
церковь, подал записочку
о бежавшей рабе и полтинник, священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и
шло.
Я знал то, что было высказано об этом предмете у отцов
церкви — Оригена, Тертуллиана и других, — знал и
о том, что существовали и существуют некоторые, так называемые, секты менонитов, гернгутеров, квакеров, которые не допускают для христианина употребления оружия и не
идут в военную службу; но что было сделано этими, так называемыми, сектами для разъяснения этого вопроса, было мне мало известно.
Когда Евгения Петровна
шла по двору, приподняв юбку и осторожно ставя ноги на землю, она тоже напоминала кошку своей брезгливостью и, может быть, так же отряхала, незаметно, под юбкой, маленькие ноги, испачканные пылью или грязью. А чаще всего в строгости своей она похожа на монахиню, хотя и светло одевается. В
церковь — не ходит, а
о Христе умеет говорить просто, горячо и бесстрашно.
— Ничего, ничего, брат… — продолжал
о. Христофор. — Бога призывай… Ломоносов так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу. Умственность, воспринимаемая с верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в молитве? Создателю во
славу, родителям же нашим на утешение,
церкви и отечеству на пользу… Так-то.
Идя в
церковь, Лунёв думал
о молодом Ананьине. Он знал его: это богатый купчик, младший член рыбопромышленной фирмы «Братья Ананьины», белокурый, худенький паренёк с бледным лицом и голубыми глазами. Он недавно появился в городе и сразу начал сильно кутить.
Потом он
пошел в
церковь служить панихиду и, помолившись
о упокоении души новопреставленной Акилины, решил поскорее жениться.
— Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, — оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. — Я в первый раз пришел в
церковь, подал записку
о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и
шло.
Тут, судари мои, мы уж квартального с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что ищут да не находят. Марфа Андревна ему всякий день синенькую, а меня всякий день к ранней обедне
посылают, в
церковь Иоанну Воинственнику молебен
о сбежавшей рабе служить…
— Отцы и братие, мы видели
славу ангела господствующей
церкви и все божественное
о ней смотрение в добротолюбии ее иерарха и сами к оной освященным елеем примазались и тела и крови Спаса сегодня за обеднею приобщались.
— И вот всегда так… Суется не в свое дело и везде лезет, как осенняя муха. Никакого ему касательства до странноприимницы нет, а он распоряжается. А o. келарь всегда молчит… Великий он молчальник у нас… Ну вы тут пока устраивайтесь, а я
пойду к себе. Ох, достанется мне от
о. игумена… Сейчас-то он еще в
церкви, а вот когда служба кончится.
Тогда, не
о себе заботясь, а больше всего
о вас, иногородных, болезнуя и сострадая словесным овцам, пастыря неимущим, первостатейные из нашего общества: Рахмановы, Соколовы, Свешниковы и многие иные, не чести ради или какого превозношения, но единственно христианского ради братолюбия и ради
славы церкви Христовой, подъяли на себя великий и опасный труд — восстановить позябший от двухсотлетнего мрака корень освящения, сиречь архипастырство учредить и
церковь Христову полным чином иерархии украсить…
Но, конечно, вопрос этот имеет смысл только в
Церкви, и речь
идет здесь не
о политике в обычном смысле слова, а именно
о религиозном преодолении «политики»,
о том преображении власти, которое и будет новозаветным
о ней откровением.
Невеселая свадьба была:
шла невеста под венец, что на смертную казнь, бледней полотна в
церкви стояла, едва на ногах держалась. Фаворит в дружках был… Опоздал он и вошел в
церковь сумрачный. С кем ни пошепчется — у каждого праздничное лицо горестным станет; шепнул словечко новобрачному, и тот насупился. И стала свадьба грустней похорон. И пира свадебного не было: по скорости гости разъехались, тужа и горюя, а
о чем — не говорит никто. Наутро спознала Москва, — второй император при смерти.
Тут узнали, что Александр Васильевич уже с час находится в крепости, что он приехал в крестьянской лодке с одним гребцом, в чухонском кафтане, строго приказав молчать
о своем приезде,
пошел прямо в
церковь, приложился к кресту, осмотрел гарнизон, арсенал, лазарет, казармы и приказал сделать три выстрела из пушек.
Подснежников. Вот редкое великодушие!.. Мне жаль вас. В то самое время, в ту самую минуту, когда вы говорите
о любви своей к нему (входит Резинкин и останавливается у двери, не замеченный Груней и Подснежниковым), он любуется своим новым платьем, сидит подле своей нареченной, целуется с нею… шафер приехал звать их в
церковь… Вот они
идут…
Время
шло, а рабочие не являлись. Он уже взялся за звонок, стоявший на столе, чтобы позвать лакея, как последний появился на пороге двери и доложил его сиятельству
о приходе отца Николая. Отец Николай был священник
церкви села Лугового.
—
О yes! [
О да! (англ.)] — и при этом прибавила, что ее интересует замечаемое дружное, всеобщее чувство. «Змея» из деликатности к желанию чужестранки согласилась
пойти в
церковь, где надо всем поставит последнюю точку молоток гробовщика по гробовой крышке.
Несмотря на эти победы иезуитов, дело
о соединении
церквей по знакомой уже читателям программе аббата,
шло довольно туго.
В Крестовой
церкви оканчивалось служение, чтецы отличались, и затем все
шли на чай к митрополиту, где и проводили час в приятных разговорах
о том, что было на ту пору интересного в городе.
Любаньской
церкви священник отец Травлинский, за повенчание князя Дондукова-Корсакова с Ильиною без соблюдения предбрачных предосторожностей, за допущение неправильностей при других браках и «оскорбление благочинного при исполнении им обязанности своей в нетрезвом виде» (не совсем ясно:
идет ли речь
о нетрезвости отца Травлинского или отца благочинного, которого оскорблял этот венчальный батюшка), на полтора месяца в монастырь.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда-то спешащего, много солдат, но так же как и всегда ездили извозчики, купцы стояли у лавок, и в
церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте, все говорили
о войске,
о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозочке, при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом достигох иерейской квартиры. Только хотя отец Александр и оспаривал, что
о епископе нет никаких слухов, однако же я понудил его
идти в
церковь и пока что приводить в порядок. Сам же остался в доме и подготовлял кое-какие приказания и распоряжения, вследствие чего и послан сидящий на костылях В — ский, в повозочке, в Новоселки, с требованием тамошнего причета и для разведывания.
Кто говорил
о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из
церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил напротив, что всё русское войско уничтожено; кто говорил
о Московском ополчении, которое
пойдет, с духовенством впереди, на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не велено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п. и т. п.