Неточные совпадения
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли
истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди
мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
— В
мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к
истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как бы самосильно. Память услужливо подсказывала десятки афоризмов: «Истинная свобода — это свобода отбора впечатлений». «В
мире, где все непрерывно изменяется, стремление к выводам — глупо». «Многие стремятся к познанию
истины, но — кто достиг ее, не искажая действительности?»
— Он, как Толстой, ищет веры, а не
истины. Свободно мыслить о
истине можно лишь тогда, когда
мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей
истины…
Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей
мир чувства от
мира лжи и сентиментальности,
мир истины от
мира смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца.
Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам. Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет
миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой
истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
— Ну, слышали: эта божественная
истина обходит весь
мир. Хотите, принесу Прудона? Он у меня есть.
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше
мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и
истинами проходить жизнь, то я…
Тут я развил перед ним полную картину полезной деятельности ученого, медика или вообще друга человечества в
мире и привел его в сущий восторг, потому что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал мне: «Так, милый, так, благослови тебя Бог, по
истине мыслишь»; но когда я кончил, он все-таки не совсем согласился: «Так-то оно так, — вздохнул он глубоко, — да много ли таких, что выдержат и не развлекутся?
И думается, что для великой миссии русского народа в
мире останется существенной та великая христианская
истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все
миры…
Это и есть
истина христианского лишь персонализма, незнакомая древнему, дохристианскому
миру.
Целостная
истина есть не отражение или соответствие реальности
мира.
Познание
Истины есть преображение, просветление
мира, а не отвлеченное познание, в нем теория и практика совпадают.
Тот хаос, в который сейчас ввергнут
мир и за ним мысль, должен был бы привести к пониманию неразрывной связи
истины с существованием Логоса, Смысла.
По отношению к
Истине происходит разделение «божьего» и «кесарева», духа и
мира.
Абсолютная
истина о непротивлении злу насилием не есть закон жизни в этом хаотическом и темном
мире, погруженном в материальную относительность, внутренно проникнутом разделением и враждой.
Наука раскрывает если не
Истину, то
истины, а современный
мир ввергается во все большую и большую тьму.
Истина субъективна, а не объективна, она объективируется в соответствии с
миром необходимости, с царством Кесаря, в приспособлении к дробности и дурной множественности данного
мира.
Наука развивалась в европейском
мире, как свободное исследование и искание
истины, независимо от ее выгодности и полезности.
Раскрытие
Истины есть творческий акт духа, человеческий творческий акт, творческий акт, преодолевающий рабство у объективного
мира.
Поразительно, что человек не настолько раздавлен дурной бесконечностью
мира, чтобы лишиться возможности познания
Истины.
Для духовной общности людей высокой ступени раскрывается
истина, которая есть трансцендирование объективного, вернее объективированного
мира.
Для славянофилов Польша была тем Западом внутри славянского
мира, которому они всегда противополагали русский православный Восток, носитель высшего духовного типа и полноты религиозной
истины.
Более глубокая
истина заключается в том, что
мир не бессмыслен и абсурден, но находится в бессмысленном состоянии.
Реальная
истина должна находиться под влиянием событий, отражать их, оставаясь верною себе, иначе она не была бы живой
истиной, а
истиной вечной, успокоившейся от треволнений
мира сего — в мертвой тишине святого застоя.
Как не понять такую простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом в его книге. Или еще более простую
истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через
мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы
истины над действительным
миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).] верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили в разумное добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Последствием пережитого переворота было страстное желание не только познать
истину и смысл, но и изменить
мир согласно
истине и смыслу.
Никакой авторитет в
мире не может мне навязать эту
истину.
Были в человеческом
мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие
истину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами прекрасные, были люди великого подъема, сильные духом.
Меня интересовало выразить себя и крикнуть
миру то, что мне открывает внутренний голос, как
истину.
Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого
мира, а во всяческой правде, в
истине, красоте, любви, свободе, героическом акте.
Это было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он был невелик, и мне было не трудно распределить в нем
истину и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение отца. Неверие или смешно, как у капитана, или сухо и неприятно, как у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем было Иисусу Навину остановить движение
миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия. В моем мирке оно не занимало никакого места.
Христианство есть эпоха отрицания греховного
мира, смерти его с Христом-Искупителем, есть антитезис, и этим определяется кажущаяся односторонность и неполнота христианской
истины.
Допустим, закон тяготения есть
истина неизменная, общеобязательная, неотвратимая для данного природного
мира.
В грехопадении произошло смешение бытия с небытием,
истины с ложью, жизни со смертью, и история
мира призвана Провидением разделить эти два царства, действительное и призрачное.
Церковь как хранительница полноты
истины тем отличается от ересей и сект, что она требует преображения всего
мира, всей плоти
мира, ждет преображения вселенского.
Кто
мир нравственный уподобил колесу, тот, сказав великую
истину, не иное что, может быть, сделал, как взглянул на круглый образ земли и других великих в пространстве носящихся тел, изрек только то, что зрел.
Tout se lie, tout s'enchaine dans ce monde, [Все переплетено, все связано в этом
мире (франц.)] сказал один знаменитый философ, и сказал великую
истину.
Я говорил долго и убедительно, и Иван Тимофеич был тем более поражен справедливостью моих доводов, что никак не ожидал от меня такой смелой откровенности. Подобно всем сильным
мира, он был окружен плотною стеной угодников и льстецов, которые редко дозволяли слову
истины достигнуть до ушей его.
Целым рядом рассуждений и текстов доказав то, что с религией, основанной на миролюбии и благоволении к людям, несовместима война, т. е. калечение и убийство людей, квакеры утверждают и доказывают, что ничто столько не содействовало затемнению Христовой
истины в глазах язычников и не мешало распространению христианства в
мире, как непризнание этой заповеди людьми, именовавшими себя христианами, — как разрешение для христиан войны и насилия.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли
истины, или — главное, на чем зиждется всё зло
мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
«Ищите царствия божия и правды его, а остальное приложится вам». Единственный смысл жизни человека состоит в служении
миру содействием установлению царства божия. Служение же это может совершиться только через признание
истины и исповедание ее каждым отдельным человеком.
Свобода человека не в том, что он может независимо от хода жизни и уже существующих и влияющих на него причин совершать произвольные поступки, а в том, что он может, признавая открывшуюся ему
истину и исповедуя ее, сделаться свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела, совершаемого богом или жизнью
мира, и может, не признавая эту
истину, сделаться рабом ее и быть насильно и мучительно влекомым туда, куда он не хочет идти.
Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слезы, и, Бог знает каким путем, ему пришла ясная мысль, наполнившая всю его душу, за которую он ухватился с наслаждением — мысль, что любовь и добро есть
истина и счастие, и одна
истина и одно возможное счастие в
мире.
Древний
мир поставил внешнее на одну доску с внутренним — так оно и есть в природе, но не так в
истине — дух господствует над формой.
Греко-римский
мир был, по превосходству, реалистический; он любил и уважал природу, он жил с нею заодно, он считал высшим благом существовать; космос был для него
истина, за пределами которой он ничего не видал, и космос ему довлел именно потому, что требования были ограниченны.
Она поняла, сознала, развила
истину разума как предлежащей действительности; она освободила мысль
мира из события
мира, освободила все сущее от случайности, распустила все твердое и неподвижное, прозрачным сделала темное, свет внесла в мрак, раскрыла вечное во временном, бесконечное в конечном и признала их необходимое сосуществование; наконец, она разрушила китайскую стену, делившую безусловное,
истину от человека, и на развалинах ее водрузила знамя самозаконности разума.
Наскоро схватят правды, сколько им выгодно, стиснут её в малый колобок и кричат на весь
мир: вот
истина, чистая духовная пища, вот — это так! и — навеки незыблемо!
Ребенок, свежий, открытый к добру и
истине, спрашивает, что такое
мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и
истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу.