Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского
мира…
Понимая всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным ответить на них нижеследующее:
история города Глупова прежде всего представляет собой
мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный
мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в
истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Уж было немало таких примеров: просто в
мире, да и по
истории тоже».
Но тут уж начинается новая
история,
история постепенного обновления человека,
история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного
мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.
Вам следовало именно вором притвориться, я позвонил бы в полицию, она бы вас увела и с
миром отпустила к очередным вашим делам, тут и — конец
истории.
— Вы обвиняете Маркса в том, что он вычеркнул личность из
истории, но разве не то же самое сделал в «Войне и
мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей — нет,
историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и
мир».
—
История жизни великих людей
мира сего — вот подлинная
история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
Красота, исполненная ума, — необычайная сила, она движет
миром, она делает
историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует в каждом событии.
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью
историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений не любил, как вообще всего, что увлекало его из
мира фантазии в
мир действительный.
Сама же
история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу
мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
Если бы в
мире господствовало исключительно женственное начало, то
истории не было бы,
мир остался бы в «частном» состоянии, в «семейном» кругу.
В глубинном подсознательном слое человека есть все, есть и первобытный человек, он не окончательно преодолен, в нем есть и
мир звериный, как есть и вся
история.
Имеет ли Россия свое особое призвание в
мире, должна ли она сказать свое слово во всемирной
истории?
Бенжамин Констан видел в этом отличие понимания свободы в христианский период
истории от понимания ее в античном греко-римском
мире.
Если в народе побеждают интересы покойно-удовлетворенной жизни современного поколения, то такой народ не может уже иметь
истории, не в силах выполнить никакой миссии в
мире.
Мировая война приводит в исключительное соприкосновение
мир Запада и
мир Востока, она соединяет через раздор, она выводит за границы европейской культуры и европейской
истории.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне
мира и
истории», как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской
истории и русской души.
История образования русской государственности, величайшей в
мире государственности, столь непостижимая в жизни безгосударственного русского народа, может быть понята из этой тайны.
Это совпадает с периодами особенного духовного подъема, когда судьбами
истории данный народ призывается совершить что-либо великое и новое для
мира.
Славянофильская философия русской
истории не объясняет загадки превращения России в величайшую империю в
мире или объясняет слишком упрощенно.
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной
истории, представителям двух
миров, двух традиций, двух начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери
истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане.
Два врага, обезображенные голодом, умерли, их съели какие-нибудь ракообразные животные… корабль догнивает — смоленый канат качается себе по мутным волнам в темноте, холод страшный, звери вымирают,
история уже умерла, и место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится в четвертую формацию, то есть если новый
мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех.
В
мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской
истории. Он должен был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.
Из книг другого типа: «Судьба человека в современном
мире», которая гораздо лучше формулирует мою философию
истории современности, чем «Новое средневековье», и «Источники и смысл русского коммунизма», для которой должен был много перечитать по русской
истории XIX века, и «Русская идея».
В
мире творчества все интереснее, значительнее, оригинальнее, глубже, чем в действительной жизни, чем в
истории или в мысли рефлексий и отражений.
Конец
мира и
истории не может произойти в будущем, то есть в нашем времени.
Я делал вид, что нахожусь в этих реальностях внешнего
мира,
истории, общества, хотя сам был в другом месте, в другом времени, в другом плане.
Я не верю в твердость и прочность так называемого «объективного»
мира,
мира природы и
истории.
Два выхода открываются в вечность: индивидуальный выход через мгновение и исторический выход через конец
истории и
мира.
Христианская эсхатология была приспособлена к категориям этого
мира, ко времени этого
мира и
истории, она не вышла в иной эон.
И я видел в
истории христианства и христианских церквей постоянное отречение от свободы духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ
мира и мирового господства.
Конец
истории, конец
мира не фатален.
Мне не импонирует массивность
истории, массивность материального
мира.
Я переживаю не только трагический конфликт личности и
истории, я переживаю также
историю, как мою личную судьбу, я беру внутрь себя весь
мир, все человечество, всю культуру.
И вместе с тем конец
мира и
истории не может быть лишь потусторонним, совершенно по ту сторону
истории, он разом и по ту сторону и по эту сторону, он есть противоречие для нашей мысли, которое снимается, но не самой мыслью.
И на протяжении всей
истории философской мысли обращались к самопознанию как пути к познанию
мира.
Это имело роковые последствия в
истории христианского
мира.
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам
истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против
истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против
мира и его закона.
Он не хочет продолжать жить в
истории, которая покоится на безбожном законе
мира, он хочет жить в природе, смешивая падшую природу, подчиненную злому закону
мира не менее
истории, с природой преображенной и просветленной, природой божественной.
Учение Вл. Соловьева о богочеловечестве, доведенное до конца, должно бы привести к активной, а не пассивной эсхатологии, к сознанию творческого призвания человека в конце
истории, которое только и сделает возможным наступление конца
мира и второе пришествие Христа.
Идея, высказанная уже Чаадаевым, что русский народ, более свободный от тяжести всемирной
истории, может создать новый
мир в будущем, развивается Герценом и народническим социализмом.
Конец этого
мира, конец
истории зависит и от творческого акта человека.
В моем отношении к неправде окружающего
мира, неправде
истории и цивилизации в очень ранней молодости большое значение для меня имел Л. Толстой, а потом — К. Маркс.
Церковь не есть Царство Божье, церковь явилась в
истории и действовала в
истории, она не означает преображения
мира, явления нового неба и новой земли.
Раскол был уходом из
истории, потому что
историей овладел князь этого
мира, антихрист, проникший на вершины церкви и государства.
Русский атеизм родился из сострадания, из невозможности перенести зло
мира, зло
истории и цивилизации.
В отношении к этому
миру, к
истории, к современной цивилизации настроение было эсхатологическое.
Конец
истории, конец
мира есть конец богочеловеческий, он зависит и от человека, от человеческой активности.