Неточные совпадения
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами,
кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, —
говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я
говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять
говорю вам: любите,
кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам
говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и
говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
— Для страсти не нужно годов,
кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не
говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Да,
кузина, и я вам
говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас…
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей
кузине Беловодовой
говорил: там одна неволя, здесь другая…
—
Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной,
кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
Играя с тетками, я служил,
говорю, твоему делу, то есть пробуждению страсти в твоей мраморной
кузине, с тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части, то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в те же дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.
Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели — даже не брали гулять, потому что (я
говорю тебе это по секрету, и весь Петербург не иначе, как на ухо, повторяет этот секрет), когда карета твоей
кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на
кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока ничего не хотелось больше, как видеть ее чаще,
говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно — страсть.
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет,
кузина, если я
говорю о себе, то
говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
—
Кузина!
говорите сами, не заставляйте
говорить предков.
— Да,
кузина: вы обмануты, и ваши тетки прожили жизнь в страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! —
говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
— Не бойтесь,
кузина, ради Бога, не бойтесь, —
говорил он. — Хороша дружба! Бояться, как шпиона стыдиться…
Maman
говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все заметила
кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает кого.
Корчевская
кузина иногда гостила у княгини, она любила «маленькую
кузину», как любят детей, особенно несчастных, но не знала ее. С изумлением, почти с испугом разглядела она впоследствии эту необыкновенную натуру и, порывистая во всем, тотчас решилась поправить свое невнимание. Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. «Маленькая
кузина, —
говорила она мне, — гениальное существо, нам следует ее вести вперед!»
Мы переписывались, и очень, с 1824 года, но письма — это опять перо и бумага, опять учебный стол с чернильными пятнами и иллюстрациями, вырезанными перочинным ножом; мне хотелось ее видеть,
говорить с ней о новых идеях — и потому можно себе представить, с каким восторгом я услышал, что
кузина приедет в феврале (1826) и будет у нас гостить несколько месяцев.
Раз вечером,
говоря о том о сем, я сказал, что мне бы очень хотелось послать моей
кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке человека, который бы умел взять карандаш в руки.
Я был испуган, несчастен и, подождав с полчаса, отправился к ней; комната была заперта, я просил отпереть дверь,
кузина не пускала,
говорила, что она больна, что я не друг ей, а бездушный мальчик.
Я
говорил уже прежде, что мало женщин было во всем нашем кругу, особенно таких, с которыми бы я был близок; моя дружба, сначала пламенная, к корчевской
кузине приняла мало-помалу ровный характер, после ее замужества мы видались реже, потом она уехала.
Кузина привезла из Корчевы воланы, в один из воланов была воткнута булавка, и она никогда не играла другим, и всякий раз, когда он попадался мне или кому-нибудь, брала его,
говоря, что она очень к нему привыкла.
— Да я уж вам
говорил,
кузина, — вмешался Серж, — что это и я могу сделать.
— Главное тут,
кузина, —
говорил он, — мне надобен дневник женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот дневник!
— Павел Михайлович! — воскликнула та, обращаясь к Вихрову. — Поблагодарите вашу
кузину за сравнение; она
говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник — одно и то же!
Он, конечно, умер; но от одной из
кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то
кузины,
говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
— Славное это предприятие — пароходство, —
говорил он, — пятнадцать, восемнадцать процентов; и вот, если б пристроить тут деньги
кузины — как бы это хорошо было!
— Он сейчас будет. Вообразите, он дал слово мне и
кузине достать непременно ложу на завтрашний спектакль, когда,
говорят, нет никакой возможности… и теперь поехал.
Для него здесь только Москва, жалкая провинция, а он, блестящий паж ее величества или высочества, будет потом с презрительной улыбкой
говорить о московских смешных
кузинах.
— Я везу к
кузине Рыжовой одну из дочерей ее, которая очень скучает об ней! — проговорил Егор Егорыч, потупляясь от сознания в душе, что он не полную правду
говорит в этом случае.
— А я,
кузина, и не знал, что вы в городе, — зарапортовал он сейчас же, как вошел, своим мясистым языком, шлепая при этом своими губами и даже брызгая немного слюнями, — но вчера там у отца собрались разные старички и
говорят, что у вас там в училище акт, что ли, был с месяц тому назад… Был?
Родство у него было именитое: не
говоря уже о Михайле Борисовиче Бахтулове, два дяди у него были генерал-адъютантами, три тетки статс-дамами, две — три
кузины дамами-патронессами.
— Это вот Анна Юрьевна-с, о которой я сейчас
говорил,
кузина моя, и, представьте себе, у нее ни много ни мало, как около ста тысяч годового дохода.
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от
кузины; она пишет ко мне, что
говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
— Для чего ж я ему стану
говорить! — произнес генерал, уже слегка позевнув от беседы с
кузиной, и затем, распрощавшись с ней, возвратился к Бегушеву. Там он нашел бутылку шампанского и вазу с грушами дюшес: Бегушев знал, чем угощать кузена!
— И я,
кузина, желал вас видеть! —
говорил генерал. — А вы тут отлично поместились, — присовокупил он, невольно обратив внимание на семейно-историческое убранство комнат Аделаиды Ивановны.
— Ах, я очень рад, что увижу
кузину, —
говорил генерал, идя в знакомую ему диванную.
На Фоминой, когда мы уже собирались ехать, все было уложено, и муж, делавший уже покупки подарков, вещей, цветов для деревенской жизни, был в особенно нежном и веселом расположении духа,
кузина неожиданно приехала к нам и стала просить остаться до субботы, с тем чтоб ехать на раут к графине Р. Она
говорила, что графиня Р. очень звала меня, что бывший тогда в Петербурге принц М. еще с прошлого бала желал познакомиться со мной, только для этого и ехал на раут и
говорил, что я самая хорошенькая женщина в России.
Особенно
кузина мужа, княгиня Д., немолодая светская женщина, внезапно влюбившаяся в меня, более всех
говорила мне лестные вещи, кружившие мне голову.
Когда он ушел, то
кузина княгини заметила, что он вовсе не так неловок, как бы можно ожидать от чиновника, и что он
говорит вовсе не дурно.
А
Кузин прятал свои мысли за словами, которые он
говорил, когда думал что-либо дурное...
Все — от шестидесятилетнего
Кузина до Яшки, который нанизывает крендели на мочало за два рубля от покрова до пасхи, [с 1 (14) октября до апреля — мая.] — все
говорят о хозяине с чувством, почти близким к хвастовству: вот-де какой человек Василий Семенов, найди-ка другого такого же!
Пока хозяин пил, Сашка метался по мастерским, тоже как охмеленный: глаза беспокойно сверкают, руки болтаются, точно сломанные, и над потным лбом дрожат рыжие кудри. Все в мастерских открыто
говорят о Сашкином воровстве и встречают его одобрительными улыбками.
Кузин нараспев выхваливает приказчика сладкими словами...
Поглаживая серенькую, пыльную бородку, загоняя куда-то в сторону свой фальшивый глаз,
Кузин почтительно
говорил мне...
— Тьфу, — плюет в его сторону
Кузин. — Нашел, дурак, слова для песни… Дьяволята, я ли вам не
говорил сто раз…
Наталья Ф<едоровна>. С каким жаром вы
говорите,
кузина!
Владимир. Это письмо я писал к ней… прочти его! Вчера я приезжаю к ее
кузине, княжне Софье; улучив минуту, когда на нас не обращали внимания, я умолял ее передать письмо Загорскиной… она согласилась, но с тем, чтобы прежде самой прочитать письмо. Я ей отдал. Она ушла в свою комнату. Я провел ужасный час. Вдруг княжна является,
говоря, что мое письмо развеселит очень ее
кузину и заставит ее смеяться! смеяться! друг мой! Я разорвал письмо, схватил шляпу и уехал…
Какая дама не
говорит с очаровательной улыбкой: «Представьте, я вчера ночью написала огромное письмо моей
кузине — шестнадцать почтовых листов кругом и мелко-мелко, как бисер.
— Страшные, Ваня, думы! — снова тихо
говорит Кузин.
Кузин смотрит на него ласковыми глазами, смотрит на Егора, на меня, как бы молча измеряя и сравнивая нас, потом беззаботно
говорит...
— Уж коли они догадались о нас, — продолжает Досекин с усмешкой, — прятаться нам поздно и
говорить тут не о чем. О других я ничего не скажу, а
Кузин — полезный человек.